Рахманинов - Николай Бажанов

— Я поражен, — сказал он, положив руку на плечо Рахманинова.

Засиделись допоздна, такт за тактом по нитке перебирая многоцветную музыкальную ткань.

Когда Рахманинов вышел на крыльцо, месяц стоял высоко над крышей. Закурив, Сергей Васильевич помедлил уходить, глядя на красноватый огонь керосиновой лампы, светившей из окна в безлюдный переулок (Сергей Иванович не признавал электричества). Огонь то примеркал на мгновение, то разгорался снова, и Рахманинов догадался, что хозяин все еще ходит взад и вперед по гостиной. Было тихо. В саду за забором на сухие прошлогодние листья под деревьями ложился слабый морозец. Тут трудно было и поверить, что где-то шумит война.

Четырнадцатого апреля 1915 года неожиданно и нелепо умер Александр Николаевич Скрябин.

Во взглядах на музыку они с Рахманиновым давно разошлись. При встречах у Кусевицкого подчас жестоко спорили. Но, повстречавшись на улице, улыбались друг другу без тени обиды.

Москва музыкальная всколыхнулась. Можно было опровергать Скрябина, возмущаться им, но не любить его, не ценить огромного таланта музыканта, не верить в его искренность было невозможно.

Холодный дождь стучал по крышке гроба, жалил живые цветы, покрывавшие катафалк. Впереди Рахманинова в тонком летнем пальто шел с непокрытой головой Сергей Иванович Танеев. «Эх, как он так беспечно!» — подумал композитор, хотел окликнуть его, расспросить про недавно написанную кантату «По прочтении псалма», но в толпе они потеряли друг друга.

Вскоре после похорон, заглянув на неделю в Ивановку, Сергей Васильевич с семьей уехал на все лето в Финляндию, где Зоя Прибыткова нашла для Рахманиновых дачу.

На первых порах все радовало после Москвы: и шум сосновых чащ, и коврики вереска, и цветной мох на гладких камнях, и спокойное добродушие финнов. С одинаковой приязнью они поглядывали и на русских дачников и на море, когда в тихую погоду за чертой горизонта был еле слышен далекий гуркот немецких гаубиц.

В шестидесяти верстах на другом берегу бухты жили Зилоти.

Вести с войны доносились в Халилу глухо. Газеты приходили на третий день. Не чая нового удара, композитор налаживал себя на рабочий лад.

Однажды сереньким утром возле калитки остановилась финская тележка. Рахманиновы удивились, увидев Александра Ильича. Очень бледный, совсем на себя не похожий, он сел, молча закурил.

— Скончался… Сергей Иванович, — ни на кого не взглянув, проговорил он.

Свет померк на мгновение.

— Едем, — сказал Рахманинов.

— Поздно, — ответил Зилоти, протянув смятую газету. — Шестого июля, а сегодня уже девятое.

Рахманинов послал телеграмму, а на другой день — некролог в редакцию «Русские ведомости». Поборов привычную замкнутость, он открыл не в музыке, но в словах (и в каких словах!) свою Душу.

«Скончался Сергей Иванович Танеев — композитор-мастер, образованнейший музыкант своего времени, человек редкой самобытности, оригинальности, душевных качеств, вершина музыкальной Москвы…

…Для всех нас, его знавших и к нему стучавшихся, это был высший судья, обладавший, как таковой, мудростью, справедливостью, доступностью и простотой. Образец во всем, в каждом деянии своем, ибо, что бы он ни делал, он делал только хорошо. Своим личным примером он учил нас, как жить, как мыслить, как работать и даже как говорить… Его советами, указаниями дорожили все. Дорожили потому, что верили. Верили же потому, что, верный себе, он и советы давал только хорошие. Представлялся он мне всегда той «правдой на земле», которую когда-то отвергал пушкинский Сальери.

Жил Сергей Иванович простой, скромной, в некоторых отношениях даже бедной жизнью, вполне его удовлетворявшей…

К нему на квартиру, в его домик-особняк, стекались самые разнокалиберные, по своему значению несоединимые люди: от начинающего ученика до крупных мастеров всей России. И все чувствовали себя тут непринужденно, всем бывало весело, уютно, все были обласканы, все запасались от него какой-то бодростью, свежестью… В своих отношениях к людям он был непогрешим, и я твердо уверен, что обиженных им не было, не могло быть и не осталось.

Танеев написал две кантаты, являющиеся его крайними сочинениями… В первой кантате устами Иоанна Дамаскина он пел: «Иду в незнаемый я путь». Во второй в уста господа вложены слова: «Не я ль светила зажег над вашей головой?»

Мне хотелось бы связать эти вырванные фразы и сказать, что «незнаемым» путем Сергей Иванович шел недолго: силами своего ума, сердца, таланта он отыскал свою дорогу, широкую и прямую, показавшую ему путь к последней вершине, где так ярко засиял зажженный им светильник.

И светильник этот горел всю жизнь его ровным, покойным светом, не мерк, не терялся, освещал дорогу всем другим, в свою очередь вступившим в «незнаемый» путь.

И если светильник этот погас теперь, то только вместе с его жизнью.

С. Рахманинов».

Промучившись еще неделю с концертом, он бросил его и поехал к Зилоти. Часами они бродили вдвоем по взморью. Низкое солнце не хотело садиться и слепило глаза. Александр Ильич по натуре своей был слишком здоров. Его неукротимая воля и энергия не могла мириться с долгой пассивностью.

На помощь к нему приехала Зоя, и совместными усилиями они вытащили Сергея Васильевича из «ямы», увлекли в круг нехитрых летних развлечений, на теннисный корт, на песчаный берег. С Зоей Рахманинов стал ходить по грибы спозаранку под мелким моросящем дождем, вспоминая Путятино, и мало-помалу посветлел.

Но уже в начале июля телеграф принес весть о прорыве фронта под Варшавой, а затем и под Ригой.

Сбитые с успевших обрасти травой окопов миллионные армии дрогнули и покатились на восток, сбивая с насиженных гнезд и гоня перед собой полчища беженцев. Небывалое горе людское шло на Русь. От скрипа телег, от рева голодного скота и горького бабьего плача содрогалась земля. Шли без дорог, очертя голову, по лугам и пашням, оставляя позади холмы полузасыпанных могил.

Однажды вечером с моря уже совсем ясно до Халилы донеслись гулкие удары пушек. Над Гельсингфорсом кружили самолеты с черными крестами на крыльях.

Любезность финнов сразу ощутимо сделалась более сдержанной.

В начале августа Рахманиновы бежали в Москву.

В сентябре Сергей Васильевич впервые играл с Зилоти фортепьянный концерт Скрябина. За этим последовали концерты памяти Скрябина в Петербурге и в Москве.

Желая подчеркнуть личный характер чествования памяти усопшего, Рахманинов давал концерт от своего имени. Он не уклонялся и от исполнения наиболее «крайних» сочинений. В программах прозвучали и Пятая соната, и «Сатаническая поэма», и «К пламени». Но само исполнение произвело настоящий переполох среди скрябинистов.