Маленький Большой человек - Томас Бергер

— Раньше ты был Шайеном. Теперь ты белый. Не понимаю.

— Ну, это долгая история, — говорю, — но с тех пор Шайены похитили мою жену и сына. И я буду сражаться с ними рядом с тобой. И пусть ничто плохое не стоит между нашими сердцами. — После чего я добавил в индейском духе: — Ничто не меняется кроме земли…

— Теперь меняется и земля, — отвечает Поуни, — но тебе я верю. Но верю не твоим словам — ты похож на лжеца. Просто Вождь Пауней (так они кликали между собой Фрэнка) говорит, что ты всего лишь болван, который ездит на телеге. Он попросил оберегать тебя в бою.

Прежде чем рассказать про то, что приключилось в этом бою, я хочу сначала сказать про то, что Шайены учинили на Сливовой речке, потому что для них это было немалым достижением и, насколько я знаю, такого триумфа у них уже не было ни до, ни после этих событий.

Они спустили под откос товарный поезд! Им как-то удалось повыдирать из рельс костыли и позагибать их вверх, а потом выкрутить, так что как только пошёл первый паровоз, так тут же — трах-тарарах! и полетел под откос к едрёной матери. И где эти Шайены поднабрались ума-разума — понятия не имею!

До сих пор обычно рассказывали про то, как они скакали вдоль поезда и пытались заарканить его за трубу своими лассо, но это уж совсем смахивало на анекдот.

На Сливовой речке мы простояли двое суток, и Поуни за это время прочесали все окрестности, но Шайенов мы так и не нашли. Норт и другие было решили вернуться, как вдруг откуда ни возьмись на южном берегу реки появился вооружённый отряд краснокожих, который, как мне показалось, возвращался на место славной победы — это так похоже на индейцев, вспомните хотя бы, как они дважды овладевали Джульсбергом.

Поуни, издавая боевой клич, хлынули к мостику, но тот оказался слишком узок для такой оравы, и многие, бросившись в воду, поплыли на тот берег. Но когда они начали выбираться на противоположный топкий берег, их лошади вязли в болоте и индейцам пришлось спешиться.

Все это внесло страшную неразбериху в ряды Шайенов, которые не ожидали сопротивления там, где в прошлый раз все было так легко и просто. А когда Поуни открыли смертоносный огонь из карабинов Спенсера, те повернули коней и бросились наутёк.

Мы с Нортом приблизились к мостику. Как я и предполагал, обо мне он был не Бог весть какого мнения, но когда начался бой, ему стало не до меня и, как только мы перебрались на противоположный берег, я птицей полетел на пони, отобранном мной у Поуней.

Эх, скакать по-индейски, очертя голову в гущу драки! Вольготно-то как! Сколько лет я уже не сидел в индейском мягком седле!

И вот несемся мы по прерии с добрую милю, стреляем и по нам палят вовсю, и драпает от нас толпа Шайенов, Поуни победно вопят, трещат их карабины, а Шайены бегут, бегут!

Постепенно равнина сменилась цепочкой холмов. Вокруг трещала беспорядочная пальба, но сам я ещё не выстрелил ни разу, да и Бешеный Медведь все время держался рядом, оберегая меня от непредвиденных осложнений.

Шайены спасались бегством, но слабо верилось в то, что им это удастся — уж слишком быстрой была погоня.

Стремительная атака Поуней — и Шайены, поливаемые огнём из карабинов, сбились в беспорядочную кучу. Потом мы атаковали их с флангов, ведь мы были на лошадях, а многие из них — нет, потому что своих лошадей индейцы отдали скво и детям. Я видел, как выстрелом сбило с седла индейскую женщину. Она была грузной и чем-то напомнила мою приёмную мать — Бизонью Лощину. Это зрелище заставило меня содрогнуться. Теперь мне было не по душе скакать вместе с Поунями и претило стрелять в Шайенов — пусть уж спасают свои семьи. И вообще, какого дьявола я сел в этот поезд?

Обуреваемый такими тягостными мыслями, я все скакал и скакал, и поначалу не заметил, что порядком отдалился от Поуней, которые в то время напирали на правый фланг Шайенской цепи. А Шайены по-прежнему откатывались назад, хотя при этом по-прежнему упорно сопротивлялись. А я в это время спускался в долину за первой грядой холмов. Передо мною, изрядно рассеянные, Шайенские женщины и дети отчаянно подстегивали своих пони, а за ними то тут, то там гнались верховые Поуни.

Было довольно-таки сухо, и вздымались густые облака пыли, которые, смешав с клубами порохового дыма, ветер разносил по окрестностям и над землей стелилась тонкая пелена тумана. Эта пелена просеивала солнечные лучи и все кругом смотрелось в густых тонах, как это всегда бывает в определенный вечерний час. Теперь я находился где-то в полумиле от самой гущи боя, так что до моего слуха доносилось скорее потрескивание, чем грохот выстрелов.

Для того, чтобы осмотреться и дать передохнуть своему взмыленному пони, я остановил его у края глубокого оврага. Плохое место для передышки во время боя, и, будучи индейской лошадью, мой пони это знал и упирался, несмотря на усталость.

А потом он издал звук, похожий на прерванный глубокий вздох и стал подо мной оседать, словно я это сижу на большом мешке с зерном, а в мешке большая дыра, из которой это зерно быстро высыпается. Но я успел с него соскочить до того, как он совсем рухнул — у меня достало опыта понять, что стрела угодила ему в брюхо. Хоть я и не слыхал, как она летела и не почувствовал, когда она впилась.

В овраге был Шайен. Я залёг у самого края этого оврага, поджидая, пока он покажется, а рядом в предсмертных судорогах хрипела моя лошадь, и больше никаких звуков. Я нацепил свою шляпу на дуло «Болларда», высунул её над краем и — танг! — её поля прошила стрела, пройдя целиком, вместе с оперением, и на излете едва не ранила меня, хоть шляпа и ослабила удар.

Потом, не успел убрать я своё ружьё, как он — хвать его за ствол, да настолько цепко, что я, не отпусти ружья, наверняка свалился бы в овраг на него сверху. Но я — маленький человек. Ружьё я выпускаю, хотя и ухитряюсь нажать на курок; пуля вздымает облачко пыли в песке на дальнем склоне, не причинив ему вреда, вот разве во время выстрела его тряхнуло, и он — дерг руками, словно обжегся. Потом вверх взмыл приклад, и ружьё пропало совсем из виду.

Ну, ружьё было однозарядное и проку ему от него не было, разве что вдруг у него оказались бы патроны 56-го; калибра. Так что я выхватываю револьвер, бросаюсь к обрыву и, точно застрелил бы его в упор, если бы он все ещё был на склоне, там, где схватил ружьё. Но к тому моменту он уже скатился на самое дно: стоит на коленях. «Боллард» сжат в руке и весь в песчинках, к тому же в нем нет патрона — и он это знает — и стрелы у него вышли, так что он выхватывает нож и, поднимаясь, затягивает песню смерти.

И я узнаю его. Это был Тень-Что-Он-Заметил. Беда вот только, что он не узнает меня, потому как, едва я стал спускаться, он двинулся мне навстречу с совсем не дружелюбными намерениями, сжимая в руке длинный острый нож.