Скорость тьмы - Александр Проханов

Заскрипели тележные колеса, раздался лошадиный храп, прогудели нестройные голоса сидевших в телегах людей. Он знал, что это мужики, уложив в телеги покупки, возвращаются с ярмарки, хмельные, возбужденные. Вдоволь наторговались, насиделись в душных трактирах, где наливали из зеленых штофов водку, хлебали раскаленный борщ, раздвигали усы и бороды, засовывая в рот дымящиеся деревянные ложки.

Послышалось цоканье многих копыт, бравые окрики, подпрыгнула на ухабе и глухо звякнула пушка. Это полк возвращался в город из летних лагерей, где в лугах белели палатки, скакали с донесениями адъютанты, дымились над кострами котлы, и в песчаном карьере звонко лопался воздух от орудийного выстрела. Теперь офицеры с красными от летнего солнца лицами и выгоревшими усами торопились в город, где в доме предводителя готовился бал, играл в саду оркестр, и барышни крутились перед зеркалами, с нетерпением поджидая своих кавалеров.

Зашаркали, зашелестели в дорожной пыли стоптанные подошвы, раздалось нестройное пение. Это паломницы в долгополых юбках, в линялых платках, пропахшие луговыми травами, шли в монастырь приложиться к раке угодника. И словно подзывая их, оповещая, что с колокольни видна их зыбкая усталая вереница, ударил колокол. Звук, не распадаясь, не расширяясь, плавно летел над полями, словно искал места, где ему приземлиться среди зеленой ржи.

— Ведь мы в Молоде? — спросил он. — Это чья изба?

— Хозяйка — Пелагея Васильевна Жизнь.

Он не видел ее лица, только край выгоревшего сарафана, смуглое колено, тонкую загорелую щиколотку. Пальцы ее ноги, упирались в спинку кровати, на которой была нарисована большая красная роза.

Не было полога, нарисованной розы, шелестящего сенника. Они вышли к речному берегу, сплошь заросшему тростником. Зеленые гривы с розовыми метелками колыхались от ветра, и над ними порхали, никак не могли присесть длиннохвостые птички. К реке спускалась тропинка, в тростниках к открытой воде была продавлена борозда. Видно, рыбак причаливал здесь свою лодку. На песке блестела рыбья чешуя, высыхали темные комья водорослей.

— Вот здесь я люблю купаться. У берега бьет ключ, не обожгись.

Она сбросила выгоревший нежно-розовый сарафан, ухватила за подол, поднимая над головой розовый ворох, и кинула на зеленую траву. Зашла по колени в воду, протянула руки и легла, колыхнув волной близкие камыши. Бесшумно, без брызг, мягкими торчками поплыла, пробираясь к открытой воде. Обернулась, сияя глазами, вынула из воды голую руку, поманила его.

— Ну что же ты, плыви.

Он разделся, чувствуя стопами холод травы. Плашмя, с громким плеском, нырнул, пролетая у зеленоватого, замутненного дна. Почувствовал, как лизнул его донный ключ. Донырнул до нее, увидав под водой ее колеблемую белизну. Шумно всплыл, увидев, как испуганно отшатнулась она, заслоняясь ладонью от брызг.

Они пыли по реке, среди песчаных круч, на которых краснели сосняки и, недвижные, с лиловыми тенями, темнели дубравы. На лугах, темно-зеленые, стояли копны, и косцы, поблескивая мокрыми косами, в полотняных рубахах, уходили из лугов. На косогорах белели церкви, их отражения, похожие на белые облака, струились по стеклянной реке. Казалось, церкви окунули в реку золотые кресты. И он подумал, что их окружает святая вода. Река, по которой они плывут, — святая. Озаренный мир с лесами и селами, с летящими над рекой цаплями, ее золотистые, потемневшие от воды волосы, ее голое, с блеснувшим солнцем плечо, — все это свято и драгоценно, даровано ему для несказанного счастья.

— Это наша Молода, — она угадала его счастливую мысль, — Святая река, вытекающая из Русского Рая.

Они вышли на берег и шли, взявшись за руки, к тому месту, где оставили одежду. Он любовался ее целомудренной наготой, семена травы прилипли к ее мокрым ногам, она сжимала в руке сочный цветок кувшинки. Они были, как первые люди, и голубая стрекозка, чувствуя их целомудрие, присела к ней на плечо.

В натопленной комнате смолисто благоухала ель, касалась лепного потолка стеклянная пика. Шумно скакали дети, раскрывая шуршащие кульки с подарками. Молодые люди готовились играть в шарады, и выпускник реального училища с темным пухом на подбородке что-то жарко доказывал курсистке с розовым бантом.

— Убежим, — сказала она, — Прокатимся в санках с горы.

Поленица пахла холодной осиной. К дровам был прислонен тяжелый колун. Тут же стояли дровяные санки, на которых истопник подвозил к дому осиновые чурбаки и раскалывал их на хрустящие ломти. Свет от окна золотым квадратом падал на сугроб, из которого торчала деревянная лопата. Он взялся за сыромятный ремень, потянул санки, которые тихо застучали на ледяной тропинке, ведущей в сад. Голые яблони отбрасывали на глазированный наст прозрачные тени. Под ними виднелись заячьи следы, и ему захотелось тронуть горячей рукой обледенелую лунку, оставленную заячьей ногой.

— Подожди, не поспеваю за тобой, — попросила она.

Он остановился у ворот с каменными львами на столбах. На головах и спинах львов лежала снежная попона. Старые ели удалялись во тьму тяжелой хвоей, и их острые вершины были осыпаны звездами. От ворот начиналась дорога, идущая вниз под гору. Днем по ней катились запряженные сани, проезжал автомобиль уездного предводителя, шли путники в соседний город, который угадывался в ночи неясным заревом.

— Садись, ты впереди, я сзади, — сказала она, устраиваясь на санях, которые скользили на льду железными полозьями.

Он сел, подтянув к груди ременный повод. Она ухватила его сзади за пояс. Наезженная дорога темнела перед санями, окруженная мутной белизной, и ниже растворялась во мгле. Лишь угадывались обледенелые ухабы, вмороженный конский навоз, рассыпанная у обочин солома.

— Раз, два, полетели! — сказала она, толкаясь о дорогу ногами. Сани сдвинулись, завиляли, попали в колею, и их понесло. Ветер засвистел в ушах, выхватывая из глаз длинные блестящие искры. Железные полозья стучали, свистели, резали лед. Тьма надвигалась, грозя чем-то незримым, плотным, как каменная стена, о которую вот-вот разобьются летящие сани, и их обоих ударом вырвет и швырнет в мучнистую мглу.

— Мне страшно, — он услышал ее сдавленный голос, который тут же оторвало ветром и умчало назад. Он пробовал остановить сани, тормозил ногами, но впереди открылся провал, сани перестали касаться дороги и полетели в пустоте, в морозном свисте, в непроглядную ночь.

— Боже, как чудесно! — сказала она. Она обнимала его за пояс, и он чувствовал, как пузырится от ветра его рубаха, и голую грудь целует сладкий ветер. Они летели в санях над цветущими ночными черемухами, от которых в небо поднимался опьяняющий дурман, и доносилось по всем белым кипящим опушкам соловьиное пение, — Ты слышишь, здесь тысячи соловьев.

Река отражала латунную зарю, вокруг чернели леса, темнели полные мглы и тумана поля. Заря протянулась недвижно и длинно во все небо, и он увидел, что в санях, ставших заостренными, похожими на ладью, стоит женщина. Она была укутана в платок, он не видел ее лица, на заре выделялась ее черная высокая фигура.

— Кто это? — удивленно спросил он.

— Это Жизнь, — ответила она и тихо засмеялась. Он вдруг перестал чувствовать ее объятья. Оглянулся, — ее уносило ветром. Она тянулась к нему, а ее отрывало, утягивало прочь. Она беззвучно его звала, а ее уносило, и он не мог кинуться следом, был прикован к тяжелым доскам ладьи. Женщина, как черная статуя, не оборачивалась на него. Впереди огненно и страшно краснела заря. Словно открылись створы огромной плавильной печи, он чувствовал на лице невыносимый жар, видел, как дымится на женщине платок.

— Нет! — закричал он, испытываю безмерную боль, зная, что их разлучили, ему одному придется лететь в раскаленном небе, на горящей ладье.

С этим криком он проснулся. Сел на кровати. Разбуженная его воплем, она испуганно потянулась к нему, — Что с тобой?

Он не отвечал. Смотрел, как за окнами гостевого дома горит заря. Оставленный на тумбочке бокал казался рубиновым.

Они вернулись в город. Он подвез ее к дому. Она потянулась к нему, поцеловала, и он чувствовал мягкую сладость ее губ, ее нескончаемый поцелуй.

— До завтра, — сказала она.

— Что будет завтра?

— Ты хотел, чтобы я показала тебе иконы из музейного запасника. Я покажу.

— Я приеду.

Он вдруг заметил на ее шее красную шелковую ленточку.

— Откуда ленточка? Ее раньше не было.

— Мы ведь нашли ее на дороге.

Она выскользнула из машины. Скрылась в подъезде. Он подождал, представляя, как она идет к лифту, перед ней растворяются дверцы, ее возносит среди металлических стуков и шелестов. Медленно тронул машину, направляясь на завод.

Ольга Дмитриевна вышла из лифта, остановилась перед дверью, стала отыскивать в сумочке ключ. Кто-то сильно обхватил ее сзади, больно сжал шею. Что-то липкое, клейкое запечатало ее губы, и она, ужаснувшись, издала глухой стон. Попробовала вырваться, но рука на горле сжалась, и перехватило дыхание.