Портрет в коричневых тонах - Исабель Альенде

и ожидалось, более обнадёживающим, нежели о нём думали знаменитый доктор Стаффолк или пунктуальные акушерки данного заведения. На все опасения и переживания моей бабушки специалист давал не туманные ответы утешения, а излагал доступным языком разумные объяснения, и сам был тем единственным, кто старался именно облегчить её расстройство. Тогда как остальных больше интересовало состояние ранения и высокая температура, и на жалобы пациентки они не обращали никакого внимания, да и разве сама женщина стремилась к тому, чтобы у неё ничего не болело? В данной ситуации скорее было необходимо промолчать и благодарить за то, что ей спасли жизнь. Молодой же доктор-чилиец, напротив, не жалел морфия, потому как полагал, что длительное страдание, в конце концов, пробуждает в больном сопротивление его тела и духа, задерживая и делая более трудным выздоровление человека, как объяснил то Вильямсу доктор.

Мы знали, что лечащего врача бабушки звали Иван Радович, и происходил молодой человек из семьи медиков - в конце пятидесятых его отец эмигрировал с Балканского полуострова, женился на приехавшей с севера некой чилийке, работавшей учительницей. В их семье было трое детей, двое из которых, увлёкшись медициной, пошли по его стопам. Сам врач рассказывал, что отец умер от тифа во время Тихоокеанской войны, где целых три года выполнял обязанности хирурга, и мать была вынуждена обеспечивать семью в одиночку. Я могла как лично наблюдать за персоналом клиники, вполне удовлетворяющим мой изысканный вкус, так и слышать рассуждения, вообще-то не предназначенные для подобных моим ушей. Ведь никто, не считая, конечно, доктора Радовича, и никогда даже не делал вид, что как-либо замечал здесь моё присутствие. Мне недавно исполнилось шестнадцать лет, и я всё ещё ходила с перевязанными лентой волосами и в одежде, которую выбирала моя бабушка, отправившая меня приобрести несколько нелепые наряды девочки, чтобы на как можно больший промежуток времени удержать меня в детстве. Впервые я оделась во что-то подходящее своему возрасту только тогда, когда Фредерик Вильямс отвёл меня в Вайтелейс без её разрешения, предоставив в моё распоряжение этот огромный магазин. Когда мы вернулись в гостиницу, и я появилась перед бабушкой с собранными в пучок в волосами и одетая как настоящая сеньорита, та меня не узнала. И всё же, надо сказать, это случилось через несколько недель.

Паулина дель Валье, должно быть, обладала мощью здорового вола, ведь женщине пришлось пережить следующие события. Так, ей вскрыли желудок, извлекли оттуда опухоль размером с грейпфрут, после чего пациентку зашили, точно башмак, и менее чем за пару месяцев, она вновь стала такой, какой и была прежде. После ужасной передряги, которую волею судьбы выпало пережить, у моей бабушки остался лишь пояс морского разбойника, повязанный на середину живота, да страшная тяга к жизни и, разумеется, к еде. Мы уехали во Францию, едва она смогла ходить без трости. Женщина решительно отвергла рекомендованную доктором Стаффолком диету, потому что, как сама не уставала то говорить, мол, приехала в Париж из такого отхожего места в мире вовсе не для того, чтобы и здесь кушать исключительно кашку для новорождённых. Под предлогом изучения сырного дела и французской кулинарии, она жадно поглощала столько различных деликатесов, сколько эта страна была способна предложить своей гостье.

Едва устроившись в небольшой гостинице, что заранее снял Вильямс на Бульваре Асуман, мы разыскали и наладили связь с неотразимой Амандой Лоуэлл, ещё не вышедшей из образа королевы викингов, живущей в глуши. В Париже она чувствовала себя в своей тарелке, жила на подпорченном молью, хотя и уютном, чердаке, смотря в оконца-дырки которого можно было любоваться голубками, что обитали на крышах домов всего квартала, и безгрешным, простирающимся над городом, небом. Мы удостоверились, что рассказы дамы о богемной жизни и дружба той со знаменитыми артистами были сущей правдой; лишь благодаря ей мы посещали мастерские Сезанна, Сислея, Дега, Моне и некоторых других. Лоуэлл должна была научить нас оценивать по достоинству эти картины, потому что мы ещё достаточно не насмотрелись на работы импрессионистов и не обладали, так сказать, намётанным глазом, хотя практически сразу мы все окончательно этим прельстились. Моя бабушка приобрела добрую коллекцию работ, радующих глаз и веселящих душу каждого, кто приходил к нам в гости в Чили. Никто не в силах был оценить центробежную силу небес Ван Гога или же усталых танцовщиц кабаре Лотрека и считали, что в Париже можно выяснить всё необходимое у глупенькой Паулины дель Валье, лишь прибегнув к хитрости. Когда Аманда Лоуэлл заметила, что я не расстаюсь с фотоаппаратом и часами сижу, закрывшись в тёмном уголке, который быстро соорудила в комнате нашей небольшой гостиницы, то предложила познакомить меня с самыми знаменитыми фотографами Парижа. Как и мой учитель Хуан Риберо, женщина считала, что искусство фотографии никогда не сравнится с искусством живописи – слишком уж они разные. Так, художник отражает реальность, а фотоаппарат плазму. На снимках всё – вымысел, тогда как живопись скорее результат реального положения вещей в отличие от простой впечатлительности фотографа. Риберо не позволял мне прибегать к чувственным уловкам либо же к эксгибиционистским хитростям; по его мнению, не должно быть никаких специальных подготовок предметов или моделей, чтобы те казались готовыми картинами. Ему претила искусственная композиция, однако наставник не мешал мне ловко обращаться с негативами и их печатанием и, по большому счёту, не признавал световых эффектов или расплывчатых фокусов. Наоборот, в своей работе мастер стремился к честному и простому изображению, хотя вместе с тем и чёткому даже в самых незначительных мелочах. «Если ты стремишься лишь произвести впечатление какой-то картиной, тогда рисуй, Аврора. Если же желаешь постичь истину, научись пользоваться фотоаппаратом», - повторял мне наставник.

Аманда Лоуэлл никогда не обращалась со мной, как с девочкой, с самого начала та воспринимала меня всерьёз. Ведь и её пленяла фотография, которую до сих пор никто не считал видом искусства; надо сказать, для многих это было всего лишь очередной штуковиной из разряда взбалмошного старья, столь характерного нынешнему фривольному времени. «Я и так слишком потрёпана жизнью, чтобы ещё изучать искусство фотографии, а у тебя, Аврора, свежий взгляд и всё впереди, ты можешь объективно смотреть на мир и остальных заставить видеть его по-твоему. Понимаешь, действительно хорошая фотография всегда рассказывает историю, заставляет ясно взглянуть на место, событие, состояние души, и, в целом, намного богаче, нежели кипы страниц печатных изданий», - говорила мне эта женщина. Для бабушки же, напротив, моя страсть к фотографии была всего лишь очередным подростковым капризом, и она гораздо более интересовалась тем, чтобы подготовить