Моя Теодосия - Ани Сетон

– Черт возьми, я влюбился в милую миссис Элстон, – говорил он всем, хлопал себя то ляжкам, отпивал из бутыли. – Если бы я даже ничего хорошего не знал о Бэрре, а я все-таки – знаю, с меня было бы достаточно, что у него такая дочь.

Теодосия, слыша его рев из другого конца зала, была довольна. Кажется, она добилась своего, и рвение Мартина в их деле усилилось.

Но каждое утро все это праздничное настроение омрачалось обстановкой в зале суда. Когда она занимала свое место в галерее и Джон Маршалл трижды стучал своим молотком, а Аарона приводили в отделение для подсудимых под усиленно охраной, она чувствовала, что ее мужество слабеет.

Непроницаемое лицо Маршалла, носившего белый парик, пугало ее. Аарон говорил, он правильный человек, не поддающийся давлению Джефферсона. Может, и так. Но он не симпатизировал и защите. Это было видно по его колющему судейскому взгляду. И разве нельзя ввести суд в заблуждение? Разве трудно запутаться в той зловредной лжи. Если судья и был беспристрастен, этого нельзя было сказать о присяжных. Обвинительным речам они внимали напряженно, старясь не пропустить ни звука, начинали вдруг переговариваться, и мелькали слова вроде «заговор» и «предатель». Когда же выступали защитники, присяжные слушали невнимательно, со скучающим видом, либо не слушали вообще. Снова и снова вставал с места Лютер Мартин, чтобы уточнить путаные показания свидетелей по делу Бэрра, которые можно было понимать и так, и этак.

Однажды генерал Уилкинсон вознамерился подкрепить свою басню об измене рассказом, как он будто бы слышал, что, помимо захвата Мексики и раскола Союза, полковник. Бэрр носился с мыслью «внедрить своих фанатичных сторонников в Вашингтон, чтобы по сигналу свергнуть правительство, назначить самого себя президентом и присвоить фонды, находящиеся в федеральных банках».

Тут Аарон позволил себе слегка улыбнуться и тихо заметил одному из адвокатов:

– Весьма оригинальная идея. И как я об этом не подумал?

Молодой адвокат нервно попросил его не продолжать. Но тут Лютер Мартин взревел:

– Я возражаю, ваша честь! Хочу еще раз обратить ваше внимание, что мы здесь не для того, чтобы заниматься фантазиями генерала Уилкинсона. Обвинение должно доказать, что в данном случае имел место прямой акт войны. Без этого невозможно установить состав преступления по обвинению в измене. Все эти химеры, приходили они в голову моему подзащитному или нет, не могут приниматься во внимание.

Судья Маршалл мрачно кивнул.

– Совершенно верно. Обвинение должно ограничиться констатацией, имел ли место прямой акт войны.

В зале раздался ропот, потом все затихло. Было душно и жарко, маленький зал был переполнен. Тео почувствовала головокружение и слабость. Когда суд объявил перерыв, она пробилась на воздух. На крыльце она бессильно прислонилась к стене, изнемогая от жажды. Но она не решалась уходить, боясь пропустить начало нового заседания. Она закрыла глаза.

– Вам плохо, миссис Элстон, – спросил где-то рядом жизнерадостный мужской голос. – Могу я вам помочь?

Она удивленно открыла глаза. Голос был знаком, лицо и эти карие глазки, смотревшие сочувственно, но и весело, показались тоже знакомыми.

– Что вы, спасибо… – начала она неопределенно. Откуда она знает его? Он не из Калифорнии, это видно по нему.

– Вы не узнаете меня? – спросил он со смешком. – О, ветреная Дульсинея! Помните ли вы берега Ист-Ривер? Разве вы забыли ваш первый поцелуй. Простите за напоминание. Вашингтон Ирвинг, мэм, к вашим услугам.

– О, да, конечно, – воскликнула она и тоже засмеялась.

– Простите меня. – Она вспомнила девочку и мальчика, которых связывала игра, смешанная с юношеской влюбленностью. Ричмонд-Хилл, ее семнадцатилетие. Как она была счастлива!

– Это было так давно! – сказала она вслух. – Хотя она хотела казаться веселой, голос выдавал ее.

– Все так изменилось, – добавила она поспешно.

– Но не вы, Теодосия, разве стали еще красивее.

Да, она достаточно красива, но исчезла какая-то живая искорка. И черты лица обострились. И, если только она не улыбалась, ее старило мрачноватое выражение лица. Нет уже в ней прежней радости и устремленности. Впрочем, он тут же выругал себя мысленно. Какая уж тут радость, когда в суде дело идет о жизни отца.

– Вон там, – сказал он, показывая на площадь, – лавочка в тени. Может быть, посидите там, а я найду вам чего-нибудь прохладительного.

– Я боюсь уйти, чтобы не пропустить начало заседания, – ответила она.

– Не беспокойтесь, они начнут не раньше, чем через полчаса, мне говорил судебный исполнитель.

Она позволила ему усадить себя, отказалась от предложения выпить вина из таверны, но с благодарностью приняла чашку холодной воды.

– И вы, значит, приехали сюда посмотреть, как обесчестят невиновного? – грустно спросила она.

Бедная Тео, подумал он сочувственно, она действительно считает его невиновным. В его писательском мозгу уже зарождался новый замысел, связанный с этой встречей. Ему очень хотелось заглянуть ей в душу. Но ему не хотелось ранить ее. Пусть его мальчишеская любовь давно прошла, но остались сентиментальные воспоминания и ностальгическая грусть.

– Я приехал сюда не глазеть. Я делаю репортаж для «НЬю-Йорк-Хроникл».

– О, – заметила она, занятая своими мыслями. – Значит, вы стали писателем, как и хотели?

– Не совсем, как хотел, – рассмеялся он. – Но стану еще.

– Скажите мне честно, – обратилась она к нему с внезапной горячностью, – как вы думаете, все будет хорошо для отца? Я слышала слишком много противоречивых мнений. Не знаю, чему и верить. Иногда я просто не понимаю, что здесь происходит. Все это так тянется, и столько юридической канители. И все они противоречат друг другу. Что за скотина этот Уилкинсон! Как они могут слушать такую чудовищную ложь?

Если это ложь, подумал он цинично. Но Уилкинсон ему не нравился, и хотя он вовсе не был уверен в невиновности Аарона и в исходе процесса, он мог сказать ей кое в чем правду.

– Ваш отец – гордый человек. Я восхищался им при первой встрече с генералом в суде. – Полковник Бэрр посмотрел ему в глаза своим пронизывающим взглядом, потом смерил его взглядом с ног до головы и принял прежнюю позу. Он не выразил ни напряжения, ни неприязни, ни презрения. – Я еще не видел человека, который так по-умному осадил бы такого коварного врага. Генерал, такой надутый, лопнул, как шар.

– О, вы правы, – воскликнула она.

– Отец, как всегда, великолепен. Но вы не ответили на вопрос. Есть ли какие-нибудь сомнения в исходе дела? Иногда… – она умолкла. Сказать «я боюсь» – значило бы нарушить верность отцу. И как можно было забыть, что Ирвинг – журналист? Один из той стаи, которая уже причинила Аарону столько боли.