Распутин - Иван Наживин

Благословение молодых кончилось. Все были глубоко взволнованы этой новой связью, которая скрепила старинную дружбу, этой новой страницей в их жизни, в которую неизвестно что впишет судьба, но которую им всем от всей души хотелось бы видеть светлой, радостной, счастливой. Даже Ваня оживился и вместе с кухаркой Похвистневых, их единственной прислугой, ставил в кухне самовар, приготовлял вино и прочее. Ему очень хотелось тут же заявить, что и он идет с Володей на фронт, но он боялся, что это будет пахнуть подражанием, а он прежде всего хотел быть самостоятельным, а во-вторых, его очень смущали тревожные взгляды его стариков, которые он иногда перехватывал…

И за чаем началось общее совещание о том, как лучше и удобнее обставить Володю в его новой жизни. Он попробовал было, чтобы покрасоваться немного перед всеми, слегка заикнуться, что и он, как и Коля Муромский, пойдет рядовым, но это встретило такой единодушный отпор, что он сразу сдался.

— Ты пойдешь только офицером, — сказал Галактион Сергеевич. — То дело Коли, а это — наше…

— Иди прапорщиком, а вернись генералом… — засмеялся Иван Николаевич.

— Не успею… — улыбнулся Володя. — Все говорят, что война скоро кончится…

— Ну, это там как Господь укажет… — вздохнула Марья Ивановна, печально и тепло взглянув на дочь и незаметно смахивая слезинки.

И было решено, что прежде всего надо тут же, дома, получить офицера… Вопрос о свадьбе все обходили деликатным молчанием, а когда это приходило на ум — конечно, это было не раз, — то все они испытывали тихий, но глубокий ужас, ибо жизнь сразу же подсказывала такое решение: Володя может быть и убит, и искалечен — как же связывать девушку? И все торопились тогда говорить, смеяться, обсуждать и, главное, не думать, не думать, не думать…

Поздно вечером Похвистневы пошли, как всегда, провожать старых друзей и новых родственников домой: они всегда провожали так друг друга. Володя с Таней отстали, чтобы побыть наедине. Никто не мешал им. И вдруг на темном бульваре Таня — она шла под руку с Володей — остановила своего жениха и, подняв к нему свое бледное в свете далеких звезд личико, сказала низким дрожащим голосом:

— А все-таки это ужасно! У меня вот такое чувство, что что-то страшное случилось сегодня… что никогда, никогда то, что было, не вернется… эта тишина, эти звезды, и ты вот со мной… что все то, что было, сон… и я проснусь, и ничего этого нет…

Володя хотел было что-то ответить ей, бодрое и любовное, но не мог: до такой степени поразило его ее лицо! Это была и та же Таня, и совсем не та, совсем новая, какою он никогда еще ее не видел: из беззаботного светлого ребенка суровая жизнь сразу сделала женщину.

— Таня… милая… — сказал он, нежно целуя раз за разом ее маленькую ручку. — Помни слова мамы: нам будет трудно… очень трудно… скрывать это бесполезно, мы не дети уже, но неизбежное — неизбежно. И помоги мне честно исполнить свой долг… А для этого прежде всего никогда не говори мне ничего… печального, не… мучь меня… Ты сама знаешь, невеста моя, радость моя, что для меня значит оторваться от тебя… и не мучь поэтому… помоги… А там все кончится, и мы будем вместе… уже навсегда… И, конечно, это будет скоро…

Она с остановившимися глазами слушала не столько его, сколько судьбу свою слушала. На сердце лежал тяжелый камень. Она ничего не ответила, но только крепко, крепко обняла его. И молча пошли они дальше над светлой рекой под звездами, и у каждого мелькнула мимолетная неясная мысль, смутное, смутное чувство, что с этого поцелуя их дороги в жизни — разошлись. Это было так страшно больно, что оба разом потушили это в себе и заговорили об обычном, то есть прежде всего о своей любви, о стариках, о близком уже мире…

V

МАДАМ АЛЕКСАНДРИИ ИЗ ОДЕССЫ

С помощью своего ловкого — он сам называл себя оборотистым — мужа, румяного ярославца с веселыми белыми зубами, Феня с удивительной быстротой прочно становилась на свои ноги. Она пополнела, раздобрела и выглядела значительно солиднее своих двадцати лет. На самой лучшей — или, точнее, единственной — улице Геленджика она открыла небольшую модную мастерскую, и, хотя все великолепно знали, что она Феня из Окшинска, она написала на своей вывеске золотыми буквами, но скромно: М-м Александрии из Одессы. Все ее заказчицы очень одобрили такое превращение: им было более приятно шить у м-ам Александрии из Одессы, чем у просто Фени из Окшинска, и не сердились даже, что м-ам Александрии стала брать с них подороже Фени. А заказы все прибывали и прибывали: правительство, чтобы купить согласие народа на продолжение явно затягивавшейся войны, выдавало семьям призванных способия так щедро, что все удивлялись такой благодати, и когда первый момент острого горя от разлуки с мужем, сыном или братом, уехавшим в грозные, дымившиеся кровью дали, проходил, совершенно очумевшие от притока шальных денег казачки и поселянки закупали себе, не считая, и тувалетного мыла, и накладные косы, и валом валили к м-ам Александрии из Одессы, чтобы она сшила им платье по журналу да помоднее, и за ценой не стояли. Работы было столько и оплачивалась она так хорошо, что Яков Григорьевич, оборотистый ярославец с веселыми зубами, все горевал, что они обосновались в паршивом Геленджике, а не рисконули сразу по Новороссийску.

Ему самому в ближайшем будущем грозил призыв в армию, и он уже раскидывал умом, где бы лучше ему пристроиться в тылу, а затем, пристроив себя, он думал уже налаживать переселение своей м-ам Александрии — так под веселую руку он звал Феню — и в Новороссийск. И единственным огорчением Фени было то, что она раньше не слушалась Вани, не выучилась грамоте как следует, и только с большим трудом соображала она на аккуратном бланке счета своим заказчицам, в которых стояло: зафасон — столько-то, при Клат — столько-то, пириделка — опять столько-то, но безграмотные и малограмотные заказчицы ее не обижались на ее каракули. А в случае какой-нибудь солидной заказчицы помогал ей в этом деле Яков Григорьевич. В этом Ваня был прав: учиться надо было. Но все же не раз и не два горячо благодарила Феня Бога, что он развязал ее с ним: какая бы жизнь ждала ее в этих самых проклятых коммунах? Недалеко от Геленджика, в бездорожной трущобе, на берегу пустынного моря, на брошенном каким-то новоселом хуторе на ее глазах билась и погибала в нищете коммуна «Новая Живая вода» во главе с петербургским слесарем Спиридоном Васильевичем. Оборванные, лохматые, грязные, обозленные до последней степени неизвестно на что, они проводили все свое время в непрестанных, неугасимых сварах, валили через пень колоду и бедствовали необычайно. И все окрестные жители только диву давались: из-за чего только люди бьются?! Спиридону Васильевичу было и самому очень тяжело, и он надеялся, что близкий и ему призыв в армию освободит его, наконец, от проклятой коммуны — спустить поднятый флаг коммунизма своими руками он ни за что не хотел, не мог: гордость не позволяла.

Но судьба решила иначе ликвидировать великое начинание.

Не раз и не два, обманывая довольно, видимо, слабую бдительность дозорных русских судов, в этот дальний угол Черного моря прорывались немецкие и турецкие крейсера: обстреляют железную дорогу, элеватор, пароходы, нефтянки, разбросают везде мины и опять скроются в пустынные теперь дали моря. При первом же моряке волны выбрасывали эти мины на каменистый берег, и они, оглушая всю округу и производя страшные опустошения вокруг, со страшным грохотом рвались. И вот раз после сильного прибоя на прибрежье, где стоял разоренный хуторок умирающей коммуны, море разом выбросило три мины, такие огромные железные поплавки с железными усиками. Спиридон Васильевич сообразил, что если мины разрядить, то заключающееся в них огромное количество пороха — он был убежден, что в минах порох, — можно с большой выгодой распродать местным охотникам, которые в нем теперь очень нуждались и платили за него большие деньги. Напрасно другие коммунисты — их было всего шестеро: остальные были отброшены как негодный элемент — выражали опасения, Спиридон Васильевич только грубо хохотал: он на Обуховском заводе работал и самых этих мин перевидал, может, тысячи, а то и больше. Они будут еще учить его!.. Он принадлежал к тому типу русских изобретателей, которые, не учась, знают решительно все и иногда плохо изобретают вещи, которые сто лет назад уже были изобретены хорошо. Одно время на Руси было в моде очень хвалить их сметку и мастерство. И верный своему принципу сам с усам, Спридон Васильевич с помощью других коммунистов и с величайшими усилиями перетащил мины в их общую хату и немедленно же с помощью ржавых клещей и молотка принялся ковырять в железных усиках. Остальные коммунисты, не желая показать, что они трусят, столпились вокруг стола.