Распутин - Иван Наживин

Очень часто забегала теперь в редакцию Сонечка Чепелевецкая, которую война захватила на каникулах в России и которая всегда расспрашивала только о двух предметах: скоро ли кончится эта дурацкая война и скоро ли поэтому можно будет ей возвратиться в Цюрих в университет, а если это будет не скоро, то скоро ли начнется революция? За это отношение ее к войне Петр Николаевич возненавидел ее зеленой ненавистью, но так как она была еврейка, то никаких репрессалий против нее он не предпринимал, ибо угнетать евреев неприлично.

Князь Алексей Сергеевич Муромский только что возвратился из Петрограда, где состоялось очень важное совещание разных крупных общественных деятелей, на котором присутствовали члены Государственной Думы, члены Государственного Совета, лидеры крупных политических партий и даже, говорили, несколько генералов. На совещании обсуждался, во-первых, ужасающий факт, который открылся вскоре после начала военных действий: вопреки уверениям военного министра Сухомлинова, у русских армий не оказывалось ни снарядов, ни вооружения, ни снаряжения. Если сказать об этом открыто, то это вызовет панику в армии и взрыв негодования в стране, а скрыть — как же тайно исправить это ужасающее, преступное упущение проклятого гнилого правительства? После долгого и всестороннего обсуждения было решено: страшный факт этот всемерно держать в тайне и всячески искать выхода из создавшегося трагического положения, отнюдь все же не преувеличивая его значения, так как война, само собою разумеется, долго продолжаться не может — максимум три, четыре месяца! — и мы, может быть, с помощью наших доблестных союзников, то есть прекрасной Франции и благородной Англии, сумеем этот срок продержаться. Во-вторых, необходимо было сплотить все общественные силы для совместной борьбы с происками тайной германофильской партии, во главе которой, по слухам, стоял очень близкий царице Борис Иванович фон Штирен, а за его спиной прятался всемогущий старец Григорий Распутин. Правда, царица всячески демонстрировала свою враждебность Германии и преданность доблестным союзникам, но верить этому было нельзя: конечно, в глубине души она сочувствовала немцам. А так как всем было известно, как сильно было ее влияние на слабого и нерешительного царя, то это представляло очень большую общественную опасность для дела обороны страны и для всего будущего России: победа германофилов неизбежно повлекла бы за собой победу всяческой реакции, то есть гибель России. По этому пункту было решено путем печати и устно повести самую усиленную агитацию и в армии, и в стране за борьбу до победного конца, jusqu'au bout, до последней капли чужой крови, а параллельно надо было вести борьбу и с безответственными влияниями при дворе. Конечно, даже самый факт этого совещания был сохранен в строгом секрете; тем не менее все, кому было это нужно и не нужно, знали о нем решительно все… от участников совещания! Было так ведь приятно показать себя человеком своим в высоких сферах политики, посвященным во все ее мистерии…

Князь Алексей Сергеевич вернулся домой в приподнято-серьезном настроении: он принимал все это всерьез и понимал, что положение критическое. Тем более, значит, надо быть настороже, не жалеть в борьбе сил и победить, победить во что бы то ни стало! Россия поможет великим западным демократиям раздавить гидру германского милитаризма, а затем, когда эта великая борьба будет закончена, то простое чувство признательности заставит эти великие западные демократии помочь отсталой России установить у себя демократический строй. Таким образом, последние оплоты реакции в Европе — Германия, Австрия и Россия — будут уничтожены, и народы новой Европы, широко и глубоко демократической, способной к бесконечному мирному прогрессу, сольются в одну огромную, почти братскую семью. Правда, цену придется, по-видимому, за это заплатить очень большую, но что же делать: даром в истории ничего не дается…

Князь занимал небольшую и очень скромную квартирку в одной из боковых, тихих и зеленых улиц городка: это было дешево — а при скудных средствах князя соображение это было весьма важно — и тихо, хорошо для работы. Обстановка квартиры была очень проста, но не лишена своеобразного стиля: старинная мебель, потемневшие, точно прокопченные портреты предков в потускневших, а иногда и облупившихся рамах, хороший рояль и очень много книг. Особенно много их было в очень скромном, но поместительном кабинете князя — в шкапах, на столах, на стульях, на окнах, на полу, — так что можно было просто удивляться, как князь может ориентироваться в этих бумажных завалах. А он ориентировался и как-то очень быстро находил, когда было нужно, и «Историю земского самоуправления в России», и «Городское хозяйство в Италии», и «Историю парламентаризма в Англии», и «О земельном вопросе», и «Об избирательном праве», и «Историю освободительного движения», и все, что угодно, по боевым злободневным вопросам общественности на языках русском, немецком, французском, английском и итальянском. На другое чтение времени у князя совершенно не хватало, и он временами очень сожалел об этом. Немножко сумрачный кабинет его точно освещался прекрасным портретом недавно умершей жены князя, красивой и тихой женщины в тяжелой короне пепельных волос. А как раз против нее висел портрет его деда, знаменитого декабриста, румяного старичка с пушистыми волосами и добродушным выражением мягких серых глаз.

Разбирая только что полученную почту, — его переписка была весьма обширна — князь сидел за своим огромным рабочим столом среди гор всяких бумаг, книг, брошюр, телеграмм, гектографированных отчетов, газетных вырезок и прочего, когда в дверь легонько постучали.

— Да, да… Войди… — рассеянно отвечал князь.

В кабинет со стаканом чая на подносе вошла старшая княжна Саша, которая после смерти матери присматривала в доме за хозяйством, простым, почти спартанским. Теперь обе сестры, не бросая своих занятий, усердно готовились в сестры милосердия.

— Папа, Коля спрашивает, когда тебе будет удобно переговорить с ним, — спросила княжна, ставя поднос на маленький островок свободного места на столе, который князь поторопился устроить для этой цели среди своих бумажных завалов. — И ему хотелось бы, чтобы и мы были при этом…

— Все насчет военной службы? — спросил князь. — Да хоть сейчас, пока никого нет… Это дело серьезное…

— Хорошо…

— Да вот пошли эти гранки моей статьи о задачах войны в «Окшинский голос», пожалуйста… — сказал князь. — Они стали подавать такую корректуру в последнее время, что можно подумать, типография находится под обстрелом германцев…

И он коротко прорыдал своим странным смехом.

— Я им говорила уже, что ты очень недоволен корректурой… — улыбаясь, сказала дочь. — Но Петр Николаевич говорит, что с рабочими ничего поделать нельзя: до такой степени небрежно они стали работать. А кое-кого из опытных уже забрали…

И она вышла.

Князь торопливо заканчивал просмотр своей почты, когда в комнату вошли обе его дочери и Коля, сын, студент второго курса, очень похожий наружностью на отца, тихий, молчаливый, с красивыми задумчивыми и чистыми глазами. Он учился очень хорошо, был очень религиозен и строг к себе и вел жизнь очень замкнутую.

— Ты извини, папа, что я, может быть, немножко помешал тебе… — сказал он. — Но медлить нельзя: наши астраханцы уходят, и мне хотелось пойти с ними…

— Ну что же, давай поговорим, милый… — бросая дела, проговорил князь ласково. — Присаживайтесь все… Ничего, ничего, книги можно пока сложить стопкой на пол… Вот так… Но разговаривать нам собственно и не о чем: ты хочешь идти на войну — мне это, скажу прямо, очень тяжело, но ты знаешь мой взгляд на значение этой войны для России, для Европы, а следовательно, и для всего человечества… Как же могу я удерживать своего сына от участия в таком важном, в таком великом деле? Это было бы просто некрасиво… И я знаю тебя и знаю, что если мой мальчик взялся за дело, он честно доведет его до конца…

— Спасибо, папа… В этом ты можешь не сомневаться… — сказал, чуть зарумянившись, Коля. — Но… но мне показалось, что ты очень не одобряешь моего решения идти простым солдатом…

— Не скрою от тебя, Коля, это мне не совсем нравится… — сказал князь. — И прежде всего по соображениям чисто практическим. Во-первых, ты несколько слаб здоровьем, и брать на себя излишнюю тяжесть просто в интересах дела не стоит: если ты надломишься под непосильным бременем, кому и какая от этого будет польза? А во-вторых, и главное, один лишний разумный и честный офицер теперь стоит очень много. И потому мне казалось бы, что следует принять все меры для того, чтобы основательно, но по возможности поскорее подготовиться на офицера…

Обе княжны, переглянувшись, согласно кивнули головами.