Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

— Итак, сударыня, я виделся с начальником службы эксплуатации и получил от него заверение, что ваш муж не будет уволен… Дело улажено.

Она едва не лишилась чувств — так велика была затопившая ее радость. Глаза Северины наполнились слезами, она ничего не говорила, только улыбалась.

Он повторил последние слова, подчеркивая интонацией их глубокий смысл:

— Дело улажено… Вы можете спокойно возвратиться в Гавр.

Северина отлично поняла: он хотел сказать, что их не арестуют, что их решили пощадить. Не только Рубо оставят на службе, но и вся ужасная драма будет забыта, погребена. И в безотчетном порыве она, точно ласковый котенок, благодарно склонилась к его рукам, поцеловала их и прижала к своим щекам. На сей раз Ками-Ламотт не выдернул своих рук, он и сам был растроган этим нежным и очаровательным выражением ее признательности.

— Но только, — продолжал он, вновь напуская на себя обычную суровость, — помните о нашей беседе и ведите себя благоразумно.

— О, сударь!..

Но он желал удержать супругов Рубо в своей власти. И потому намекнул на письмо:

— Помните, что дело остается у нас и при малейшем проступке ему может быть дан ход… И, главное, посоветуйте вашему мужу больше не вмешиваться в политику. В противном случае мы будем безжалостны. Я знаю, он себя уже изрядно скомпрометировал, мне рассказывали о его возмутительной ссоре с супрефектом; в довершение всего, он слывет республиканцем, это черт знает что такое… Вы меня поняли? Пусть он ведет себя осмотрительно, не то мы с ним быстро управимся.

Северина встала, ей не терпелось выйти на улицу, чтобы дать выход душившей ее радости.

— Милостивый государь, мы во всем будем слушаться вас, мы будем поступать так, как вы прикажете… Стоит вам только пожелать, и я вся к вашим услугам — когда угодно, где угодно…

Секретарь министра вновь улыбнулся с видом человека, уже давно постигшего тщету всех радостей, пресытившегося ими и чуть презирающего их:

— О, я не злоупотреблю этим, сударыня, я уже ничем не злоупотребляю.

И он сам распахнул перед ней дверь кабинета. На площадке она дважды обернулась, и на ее сияющем лице была написана глубокая признательность.

Выйдя на улицу, Северина помчалась сломя голову. Но потом спохватилась, что идет не в ту сторону, повернула назад и перешла зачем-то дорогу, чуть не угодив под колеса экипажа. Она испытывала потребность двигаться, размахивать руками, кричать. Она уже поняла, почему их пощадили, и вдруг обнаружила, что бормочет вполголоса:

— Черт побери! Они боятся, они ни за что не станут ворошить это дело, какая я была дура, что так терзалась. Это очевидно… Какое счастье! Я спасена, на сей раз и впрямь спасена!.. Но мужа я все-таки припугну, пусть ведет себя потише… Спасена, спасена, какое счастье!

Она свернула на улицу Сен-Лазар и увидела, что часы в витрине ювелирной лавки показывают без двадцати шесть.

«Ну, уж теперь-то я пообедаю на славу, времени у меня хватит!» — решила она.

Она выбрала самый роскошный ресторан напротив вокзала, уселась одна за ослепительно белый столик возле зеркального окна и, с интересом наблюдая за уличной толпой, заказала себе изысканный обед: устрицы, рыбное филе, крылышко жареного цыпленка. Она по крайней мере вознаградит себя за плохой завтрак! И Северина жадно поглощала пищу, белый хлеб показался ей необыкновенно вкусным, а под конец она решила полакомиться пончиками со взбитыми сливками. Выпив кофе, она поспешно встала из-за стола: до отправления курьерского поезда оставалось всего несколько минут.

Простившись с Севериной, Жак направился к себе, чтобы переодеться в рабочее платье, а затем пошел в депо, куда обычно приходил лишь за полчаса до того времени, когда нужно было выводить локомотив. Все последнее время он поручал Пеке проверять состояние паровоза, хотя кочегар два раза из трех бывал пьян. Однако в тот день Жаком владело приятное волнение, и он ощутил безотчетную потребность самому убедиться, что все части машины работают безотказно; к тому же утром, по дороге из Гавра, ему показалось, будто происходит утечка пара.

В огромном, потемневшем от копоти депо с высокими запыленными окнами среди других паровозов отдыхал и паровоз Жака; его подогнали к самому выходу, ибо ему предстояло отправиться первым. Кочегар депо уже загрузил топку, и маленькие красные угольки падали в специально вырытую канавку. То был быстроходный локомотив на двух спаренных осях, удивительно изящный, несмотря на свои огромные размеры; его большие, но легкие колеса соединялись друг с другом стальными дышлами, а широкая грудь и мощный, сильно вытянутый круп делали его похожим на огнедышащего коня; все в нем было целесообразно и надежно, что и составляет высшую красоту существ из металла — их безупречность и силу.

Как и другие паровозы Компании Западных железных дорог, он, помимо номера, носил также имя — «Лизон»: так называлась одна из небольших станций возле Котантена. Однако Жак, испытывавший нежность к своей машине, воспринимал это название, как женское имя, и ласково говорил: «Моя Лизон».

Да, он и впрямь по-настоящему любил свою машину, которую водил уже четыре года. Ему приходилось водить и другие машины, среди них попадались покорные и строптивые, работяги и лентяйки; он знал, что у каждой свой нрав и что о многих из них, как и о женщинах, можно было сказать: они никудышные работницы. Жак потому-то и любил свою машину, что она отличалась редкими достоинствами, украшающими женщину. «Лизон» была кротка, послушна, ее легко было стронуть с места, ход у нее был ровный и плавный, давление пара в котле всегда достаточное. Говорили, будто она так легко трогается с места благодаря тому, что у нее великолепные бандажи на колесах и отлично отрегулированы золотники; а то, что при сравнительно небольшом расходе топлива в ее котле постоянно поддерживалось высокое давление, объясняли высоким качеством медных труб и удачным устройством котла. Но Жак знал, что дело вовсе не в этом, ибо другие машины того же образца, изготовленные с таким же тщанием, не отличались качествами «Лизон». Ведь у машины есть душа — тайна мастерства, по воле случая металл обретает ее при ковке, словно рука работника, подгоняя отдельные части, сообщает машине неповторимость, вдыхает в нее жизнь.

Да, Жак любил свою «Лизон» и испытывал к ней признательность: она мигом приходила в движение и мигом останавливалась, точно сильная, но послушная кобылица; он любил ее и за то, что по ее милости, помимо твердого жалованья, получал доплату за сбережение топлива. Котел так хорошо держал давление пара, что угля уходило гораздо меньше, чем положено. Только в одном можно было упрекнуть «Лизон» — она требовала слишком много смазочного масла, особенно неумеренно поглощали его цилиндры машины: казалось, «Лизон» томится постоянной жаждой, не знает удержу. Тщетно Жак пытался умерить ее аппетит. Она тотчас же принималась пыхтеть — такой уж у нее был норов. И Жаку пришлось примириться с прожорливостью «Лизон»: так всегда закрывают глаза на единственный недостаток человека, обладающего многими достоинствами; он только шутил со своим кочегаром, что их «Лизон», как и все красотки, требует, чтобы ее умасливали.

Огонь в топке гудел все сильнее, давление пара в котле повышалось, а Жак между тем кружился возле машины, придирчиво оглядывая все ее части и стремясь понять, почему утром на нее ушло еще больше масла, чем обычно. Но он не находил никакого изъяна, машина была натерта до блеска и весело сверкала чистотой, говорящей о нежной заботливости машиниста. Он постоянно вытирал ее, точно полировал; особенно усердно он тер «Лизон», как только ее ставили в депо; пользуясь тем, что она еще не остыла, он тщательно счищал с ее поверхности пятна, снимал заусеницы, — так конюхи обтирают соломенными жгутами дымящиеся бока лошадей после долгого бега. Он никогда не торопил свою машину, старался сохранить размеренный ритм движения, избегал задержек в пути, которые заставляют затем развивать излишнюю скорость. Жак и «Лизон» жили, можно сказать, душа в душу; за четыре года он ни разу не пожаловался на нее, ни разу не внес в специальный реестр депо просьбу о ремонте, как это нередко делают машинисты, плохие машинисты, лентяи и пьяницы, которые вечно не в ладу со своими машинами. Но в тот день невоздержанность «Лизон» его просто из себя выводила; и еще одно: в первый раз за все время он испытывал какое-то смутное, но глубокое беспокойство, своего рода недоверие к «Лизон», словно сомневался в ней и хотел заранее убедиться, что она в дороге не выкинет какой-нибудь дурной шутки.

Пеке в депо не оказалось, и когда он наконец появился, с трудом ворочая языком после веселого завтрака с приятелем, Жак накинулся на него. Обычно мужчины ладили между собой, они приноровились друг к другу, работая на одном паровозе; вынужденное молчание и тряска, общий труд и общие опасности сблизили их. Хотя машинист был намного моложе кочегара, он относился к нему по-отечески, покрывал его грешки, давал поспать часок, когда тот бывал слишком уж пьян; и Пеке, — кстати сказать, в трезвом виде превосходный работник, понаторевший в своем ремесле, — платил Жаку за его снисходительность поистине собачьей преданностью. Надо заметить, что Пеке тоже был привязан к «Лизон», и это укрепляло доброе согласие между машинистом и кочегаром. Вместе с машиной они втроем составляли неразлучную семью, где никогда не возникало ссор. Вот почему Пеке, несколько озадаченный нагоняем, полученным от Жака, уже просто вытаращил глаза на машиниста, услыхав, что тот ворчит на их машину.