В городе древнем - Сергей Антонов

Чуть ли не каждый день наведывалась Пелагея Тихоновна в райком партии, хотя, казалось бы, зачем сыну, останься он в живых, писать на адрес райкома?.. Она утешала себя тем, что он не мог знать, что их дом остался цел, а сама она, слава богу, вернулась.

В райкоме ее уже хорошо знали, и сегодня тоже, едва Пелагея Тихоновна показалась в дверях, инструктор, молодая женщина, отрицательно покачала головой: «Нет… Нет… Нет…»

Тем не менее Пелагея Тихоновна подошла к столу и, тяжело вздохнув, начала — в какой раз! — перебирать треугольники и конверты; некоторые из них уже были порядком замызганы.

— Нету… — убедилась Пелагея Тихоновна, но не ушла, а опустилась на табуретку. — А твой пишет? — спросила у инструктора уже на правах старой знакомой.

Не отрывая взгляда от бумаг, которыми была занята, инструктор ответила:

— Все мои мужья на фронте… И ни один не пишет…

— Что говоришь-то? — удивилась Пелагея Тихоновна.

— Не успела я мужем обзавестись… Воюет мой суженый-желанный… Вот так-то, Тихоновна… А ты, случайно, не знаешь, Клецова вернулась?

— Которая? — Половина Дебрянска была из Клецовых и Калошиных…

Взяв конверт, инструктор прочла:

— Татьяна Михайловна.

— Господи! — спохватилась Пелагея Тихоновна. — Как же я не заметила письма! Говорят, вернулась…

— А мы не можем ее найти.

— Дай-ка мне… — Пелагея Тихоновна решительно взяла конверт. — Найду. Не иголка в стогу.

Почти каждый день Пелагея Тихоновна находила адресатов одного-двух писем. Но бывало и так, что, как ни старалась, как ни билась, найти кого-либо из близких не удавалось. Погибли? Угнаны в Германию? Еще не вернулись? Распроклятая доля сталкиваться еще и с горем чужим! Но бывает ли горе чужим?

Но зато сколько радости выплескивалось на Пелагею Тихоновну, если письмо от мужа, брата или сына попадало к нетерпеливо ждущим родственникам! Ее обнимали, целовали, пробовали угощать, делились последним…

Танюха Клецова, дородная, не в меру полная женщина, с громким голосом и, как ни странно, спорая в работе и скорая на руку — влепить непослушному сыну подзатыльник, огреть прутом поросенка, — раньше жила на улице Урицкого. Где теперь? Пелагея Тихоновна обошла ее знакомых и узнала: в подвале на Остоженской. Там она ее и застала.

— Мне?.. — неуверенно спросила Танюха, когда Пелагея Тихоновна протянула ей треугольник. Она его развернула, но читать не могла: голова начала дрожать, буквы расплывались, и, как ни пробовала, разобрать, кроме обращения и подписи, ничего не могла. Конечно, ее уже окружили жильцы.

— Жив… Жив… Сыночек жив… — твердила Танюха и попросила добрую вестницу: — Прочитай…

Письмо было бодрым, но сын Танюхи не столько писал о себе, сколько спрашивал о родных и их судьбе. Цел ли дом и сад? Где устроились, если он сгорел? Как себя чувствуют? Сколько хлеба в день дают?

Танюха вдруг присела на койку и обмякла:

— Что же я ему напишу? Ведь ничего не осталось… И где ж он теперь? Может, и близко где… — Она тихо заплакала.

— Вот что, — неожиданно для себя сказала Пелагея Тихоновна. — Никаких слез в письме! И так ему лихо! Отпиши, все, мол, хорошо! Хлеба хватает… Люди помогают… Здоровье еще ничего… Надеемся на скорую победу… Бей их, гадов! И поскорее возвращайся… Поняла?

— Верно… Верно… Нечего ему душу кислотой травить… — согласилась Танюха. — Жив! Живой!

Уходя от Танюхи, Пелагея Тихоновна заглянула за занавеску, где жила Вера, и потащила ее к себе.

Дом и двор Пелагеи Тихоновны стоял в том захолустном окраинном месте, которое обошли злостный огонь и взрывчатка.

Некоторые сотрудники финансового и земельного отделов райисполкома, которому Пелагея Тихоновна сдавала комнаты, сначала и спали в них — на своих столах и прямо на полу. Потом постепенно попристроились кто где: один, что побойчее, нашел в Орасове молодую вдову, у которой и ночевал; другой ушел жить в сносный сарайчик… Оставался ночевать лишь тощий пожилой человек с впалыми щеками, Елисеев, да и то не всегда — его часто посылали в район с различными поручениями.

Работники райисполкома не тронули ни фикусов в кадках, ни картинок в рамках — «Ласточкино гнездо», «Лунная ночь», ни фотографий: пусть висят, даже как-то уютней — напоминает потерянный дом и семейную жизнь.

В первые дни по возвращении в город Вера часто оставалась ночевать у Пелагеи Тихоновны.

Ночь… Тихо…

За стенами дома — разоренный, почти уничтоженный дотла, но свой — без немцев — город. На кухне — две койки. На одной — Пелагея Тихоновна, на другой, принадлежавшей Николаю, — она, Вера. В комнатке Николая — столы финотдела. Заняли и стол Николая. А его самого нет… И от этого пусто в душе, пусто в доме, даже если и толкутся здесь пришедшие по делам люди.

В такие ночи Пелагея Тихоновна, случалось, вставала и подсаживалась к спящей Вере. Еле угадывая в темноте руки и лицо, подолгу смотрела на неожиданно объявившуюся невестку и порою, не выдержав, осторожно и ласково касалась потрескавшимися пальцами любимой сыном женщины.

Потом вернулась в город Верина мать и Вера стала ночевать у Пелагеи Тихоновны все реже и реже — мать хворала. Затем окончательно перебралась в подвал.

В этот вечер конторщики, как называла Пелагея Тихоновна работников райисполкома, уже разошлись, а Елисеева, как обычно, куда-то послали.

— Долгонько не была, — сочла нужным заметить Пелагея Тихоновна. — Долгонько…

— Да, Пелагея Тихоновна, давно.

— Возвращаются, приходят, да только не мой Николай, — вздохнула Пелагея Тихоновна. — Сгинул… Сгинул…

Вера сейчас не знала, что ответить. Обычно говорила, что, мол, всякое бывает… Ведь действительно возвращаются и находятся даже те, кто не раз был оплакан, кого уже похоронили… Но с каждым днем надежды на возвращение становилось все меньше и меньше. Вера, собственно, уже не надеялась на возвращение Николая. Но что сказать его матери? Лгать во имя утешения? Чуткая ко всякого рода фальши, Вера ответила:

— Возвращаются, Пелагея Тихоновна, надо ждать. Но я уже не надеюсь, как раньше…

Она смотрела на мать Николая: сейчас укоризненно покачает поседевшей головой или скажет что-нибудь не без упрека: «Как это не надеяться? Перегорело в сердце? Стала забывать?..»

Но Пелагея Тихоновна не обиделась, не удивилась.

— Да, да… — после молчания бесстрастно проговорила она. — Дай я тебя чайком угощу, Верочка.

Вера не отказалась от сладкого чая и хлеба, угощения в этих условиях щедрого: все равно Пелагея Тихоновна настоит на своем. Не побаловать гостя, родного человека хотя бы чаем?.. Как же это можно? И Пелагея Тихоновна угощала, часто отдавая последнее. Вера тоже старалась принести ей что-нибудь из съестного посущественнее: граммов сто сливочного масла, сахара… Ваня Турин, вернувшийся из очередной поездки, как-то преподнес ей и Козыревой по кусочку ветчины. Потом Вере удалось совершенно случайно выменять на кофточку фунт сала. И этим богатством поделилась Вера с Пелагеей Тихоновной.

— Сейчас я взогрею. — Пелагея Тихоновна ушла на кухню, а Вера оглядела знакомую обстановку и закрыла глаза.

Пелагея Тихоновна принесла побитый жестяной чайник, с которым она вместе с другими горожанами проделала крестный путь до Погар и обратно, принесла две чашки, накрыла на стол.

— Эх, Верочка, Верочка, пей, милая… Что есть…

— Спасибо, Пелагея Тихоновна…

Пелагея Тихоновна держала блюдце на растопыренной пятерне, подносила ко рту и втягивала глоток-два горячего, обжигающего чая. От сахара откусывала крохотные кусочки мелкими, удивительно белыми зубами. И вдруг тихо проговорила:

— Погоди, Верочка, еще немножко да выходи, милая, замуж…

Вера поставила кружку на стол.

— Пелагея Тихоновна… — В растерянности она не знала, что сказать.

— Не обижайся, я старше тебя. Не во всем глупее.

— Я не об этом… Не думала я ни о каком замужестве…

— Верю, знаю. Ты такая. А все же подумай.

— Что вы, Пелагея Тихоновна!

Но Пелагея Тихоновна либо не слышала возражений Веры, либо не хотела принимать их в расчет:

— Вон Степанов-то, Миша, ходит неприкаянный. Раненый, побитый войною… Ты одна, он один. Я же знаю, как вы дружили… На вас все смотрели и говорили: пара!

Вера закрыла глаза: боль слепила. И казалось бы, неожиданная боль.

— Зачем вы об этом, Пелагея Тихоновна?..

— Вот видишь! Не забылось…

Вера опустила голову, ладонью охватила лоб. Молчала.

— Не обижайся, Верочка, послушай, что скажу. Отец — один, мать — одна, а вот жены и мужья… Мало ли что в жизни бывает… Я тебе, Верочка, счастья хочу.

Горькие слова… Но что случилось, то случилось: сына нет. Пропал. Сгинул. И она, мать Коли, давала его жене Верочке, которую успела полюбить, добрый совет.