История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

Лемюэля Гулливера» (1724—1726) Дж. Свифта, «Сентиментальному путешествию по Франции и Италии» (1768) Л. Стерна и пронизанным новомодной чувствительностью автобиографическим «признаниям» вроде многотомной «Истории жизни» (1777—1789) И. Г. Юнга-Штиллинга и, разумеется, знаменитой «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо, опубликованной в 1782 — 1789 гг.

Имелась и еще одна веская причина, по которой читатели могли обратить внимание на писания какого-то «бедного человека» из швейцарского «медвежьего угла» — малоизвестной Тоггенбургской, или Токкенбургской, долины в северо-восточных Альпах. Автор рекомендовал себя бедным крестьянином, сообщал, что в юности был пастухом, а такой литературной фигуре в европейской культуре сентиментализма был обеспечен «пасторальный» статус и даже гарантирован определенный читательский интерес. Это был образ «поселянина», близкого к Природе, руссоистского «естественного человека», носителя нравственных принципов, еще не поврежденных городской цивилизацией. Кроме того, это был швейцарец, воспетый в поэме А. Галлера «Альпы» (1729), знакомый по «Идиллиям» (1756—1772) С. Геснера и почти соотечественник женевца Руссо, а значит, автор честный и чистосердечный, да к тому же еще и житель страны древнего народоправства, т.е. человек лично независимый. От такого автора ждали не построенного по всем правилам риторики искусного слога и не ученых рассуждений книжника эпохи барокко и классицизма, а непосредственности, чувствительной искренности, «неукрашенной натуры» в изображении жизни и человека. Надо сказать, что «бедный человек» (скрывший тогда свое имя под литерой Б.) в общем оправдал эти ожидания.

«Сия книга, конечно, интереснее всех вновь вышедших романов, — говорилось в упомянутом журнальном отзыве. — По крайней мере рецензент не мог расстаться с нею, не дочитав ее до конца; столь привлекательны были для него сцены из неукрашенной натуры и хозяйственной жизни, изображенные с прелестною простотою, истинным остроумием, с оригинальною замысловатостию, с разительною истиною и равно занимательные для ума и сердца!»[497]

Отмечалась не только искренность и правдивость автора, который умеет показать и «пробуждение разума» в крестьянском подростке, и первую любовь («...многие ли из наших немецких сочинителей романов могли бы описать ее такими истинными и живыми красками?»[498]), и оценить иронически свои семейные отношения. Этот автор, по мнению рецензента, довольно искусен в слоге: «В описаниях удовольствий и трудов пастушеской жизни найдет читатель трогательные и между прочим живописные черты, показывающие способность к дескриптивной, или описывательной (неологизм Карамзина. — Р. Д.) поэзии».[499] Более того, «бедный человек» поставлен на один уровень с Ж.-Ж. Руссо и вместе с тем противопоставлен модному писателю. «Его „Признания”, — замечает рецензент по поводу исповедальной направленности новой книги, — писаны совсем не таким тоном, как „Признания” славного женевца (т.е. «Исповедь» Руссо. — Р. Д.)». И заключает: «Теперь суди, читатель, женевца с токкенбуржцем, и кто <...> не только языком говорит, а чувствует и в сердце, тот возьми книгу и прочти ее из конца в конец!»[500]

Для русского читателя этот совет звучал несколько абстрактно, так как, для того чтобы последовать ему, надо было владеть немецким языком. Исключая отрывки, переведенные Карамзиным из берлинской рецензии, книга «бедного человека» так и не была переведена в России, и о ней забыли — как, впрочем, и в Германии, и даже на его родине — более чем на пятьдесят лет, а в сущности — на целый век.

Долгое время создатель «Истории жизни и подлинных похождений бедного человека из Токкенбурга» (как мы переводим теперь заглавие его книги) казался лишь примером искреннего, но наивного самоучки, который попробовал свои скромные силы в литературе Просвещения и сошел вместе с нею с исторической сцены. Даже в первой историко-литературной работе о нем — брошюре Якоба Бехтольда «Бедный человек из Тоггенбурга» (1882)[501] он оценивался только как «крестьянский писатель», представляющий швейцарскую словесность именно этого краеведческого рода.

Имя «бедного человека», которое не составляло, конечно, тайны для его друзей и близких, было раскрыто в печати лишь в начале XIX в.[502] Это был Ульрих Брекер (22 декабря 1735—9 или 10 сентября 1798). Тогда, в этом запоздалом некрологе, издатель сочинений писателя, лично его знавший цюрихский литератор и общественный деятель Иоганн Генрих Фюссли (1744—1832) писал о покойном также в несколько покровительственном тоне: «Этот — что не столько огорчало его самого, сколько друзей его — в самом серьезном смысле бедный человек (Ульрих Брекер из Гштейга под Лихтенштегом)[503] был неограненным алмазом, который, подобно тем, кто покоится на сельском кладбище Грея,[504] укрыт теперь хладным холмом надгробным. Имей он немного больше культуры, он стал бы превосходным писателем, а не имей ее вовсе, разбогател бы — мы не сомневаемся — на несколько сотен гульденов. Он смеялся — но отнюдь не над всем подряд; над священными предметами — никогда; охотнее всего — над святошами. Ничто человеческое не было ему чуждо; он был достаточно умен, чтобы понимать, что есть бесчеловечность, но тем сильнее в душе ненавидел ее. На дела сугубо политические взирал он с полной отрешенностью».[505]

Эту характеристику можно теперь уже, два века спустя, значительно подправить — относительно культуры Брекера, степени его дарования, а также в том, что касается его мнимой аполитичности.

Дрейшлатт в начале мая 1985 г.

Появление будущего писателя на свет в семье бедного швейцарского крестьянина Иоганнеса Брекера привело его в мир, где ему были уготованы прежде всего два условия — одно неблагоприятное, а другое удачное для него. Первое заключалось в том, что этот человек родился не только в бедности, но и в бедной, мало развитой экономически части страны — в ее северо-восточном углу, в бывшем средневековом графстве Тоггенбурге (Токкенбурге), земли которого перешли к тому времени в феодальное владение богатого монастыря Санкт-Галлена, т.е. в руки фактического правителя кантона, настоятеля монастыря, князя-аббата, соединяющего в своем лице церковную и светскую власть. Не было уже крепостничества, кантон имел выборное самоуправление и добился равенства реформатской и католической конфессий, но в общем правовая ситуация была еще близка к средневековой. Косная власть, бедность и теснота крестьянских угодий, религиозный фанатизм, в котором реформаты мало в чем уступали католикам, суеверия и невежество заранее обрекали всякий живой и пытливый ум либо на прозябание, либо на трудную нравственную борьбу. Положительным же условием, которое встретило Брекера на этой земле, было то, что он родился, как он потом говорил, «свободным швейцарцем», в стране, где раньше всего в Европе, с XIII—XIV вв., сформировались демократические традиции народного самоуправления (зачастую они оставались лишь идеалом, но никогда не забывались) и где даже бедный и нищий ремесленник или пастух осознавал