Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

class="p1">Второй вариант финала, внесенный практически во время печатания последних номеров журнала, все сомнения разрешал. Для Ильфа и Петрова этот вариант стал вопросом жизни и смерти. Своему переводчику В.Л. Бинштоку соавторы писали во Францию: «Что касается изменения конца, то имеющийся у Вас второй вариант является окончательным и ни в коем случае не может быть переделан… В противном случае нам придется отказаться от предлагаемого Вами издания»[340].

Соавторы изменили текст, но не изменили семантику Черноморски. Город по-прежнему символизирует «спасение», но великому комбинатору отказано в этом праве.

Потерпев неизбежное поражение в попытке жить подпольным миллионером и равно в попытке отвоевать любовь Зоей Синицкой, Бендер пробует бежать за границу. Не меньше «четырех месяцев» готовил побег и, если следовать внутреннему календарю романа, пересек румынскую границу в начале 1931 года. Раньше — в погоне за богатством — он потерял друзей, разбогатев, узнал, что любимая девушка вышла замуж. Но и бегство из СССР не помогло: перейдя границу, великий комбинатор ограблен, едва не убит и еле сумел вернуться.

Заграница словно не существует для советского человека.

Еще в Москве — при последней встрече с Балагановым — великий комбинатор предрек: «Все это выдумка. Нет никакого Рио-де-Жанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город — это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана». И — переходя на смысловой уровень мифа — великий комбинатор вычеканил предельно обобщенную формулу: «Заграница — это миф о загробной жизни, кто туда попадает, тот не возвращается».

Поразительно, но — если вернуться от мифа к политической актуальности — Сталин говорил на XVI съезде примерно то же. Во-первых, его речь позволяет вспомнить, что Румыния, куда бежал Бендер, — это бывшая часть Российской империи, отторгнутая после революции и отнюдь не забытая советской властью: «Говорят о международном праве, о международных обязательствах. Но на основании какого международного права отсекли господа “союзники” от СССР Бессарабию и отдали ее в рабство румынским боярам?» Во-вторых, Сталин обсуждает с делегатами проблему невозвращенцев, предлагая свою интерпретацию их статуса: «Конституцию СССР мы должны и будем выполнять со всей последовательностью. Понятно, следовательно, что кто не хочет считаться с нашей Конституцией — может проходить дальше, на все четыре стороны. Что касается Беседовских, Соломонов, Дмитриевских и т. п., то мы и впредь будем выкидывать вон таких людей как бракованный товар, ненужный и вредный для революции. Пусть подымают их на щит те, которые питают особые симпатии к отбросам. (Смех.) Жернова нашей революции работают хорошо. Они берут все годное и отдают Советам, а отбросы выкидывают вон. Говорят, что во Франции, среди парижских буржуа, имеется большой спрос на этот бракованный товар. Что же, пусть импортируют его на здоровье. Правда, это несколько обременит импортные статьи торгового баланса Франции, против чего всегда протестуют господа буржуа. Но это уж их дело. Давайте не будем вмешиваться во внутренние дела Франции. (Смех. Аплодисменты.)». Что мифологически — смерть, то политически — помойка.

Наконец, генеральный секретарь рисует впечатляющую картину двух миров: «Отметим главные, общеизвестные факты. У них, у капиталистов, экономический кризис и упадок производства как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства.

У нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.

У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих прост безработицы.

У нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.

У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней.

У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней.

У них, у капиталистов, обострение внутреннего положения и нарастание революционного движения рабочего класса против капиталистического режима.

У нас, в СССР, укрепление внутреннего положения и сплочение миллионных масс рабочего класса вокруг Советской власти.

У них, у капиталистов, обострение национального вопроса прост национально-освободительного движения в Индии, в Индокитае, в Индонезии, на Филиппинских островах и т. д., переходящий в национальную войну.

У нас, в СССР, укрепление основ национального братства, обеспеченный национальный мир и сплочение миллионных масс народов СССР вокруг Советской власти.

У них, у капиталистов, растерянность и перспектива дальнейшего ухудшения положения.

У нас, в СССР, вера в свои силы и перспектива дальнейшего улучшения положения».

Великий комбинатор спасся из царства небытия и вернулся в СССР, но проиграл все. Этот вариант — как настаивали авторы — и стал «окончательным».

Однако Бендер — «блудный сын», обретающий любовь, и Бендер — незадачливый перебежчик — переменные величины, где возможны были изменения и дополнения, а константа черноморского финала дилогии — необычайно жесткое для советской литературы изображение базового социального конфликта — «противоречия между большим человеческим обаянием “великого комбинатора” и его антиобщественной сущностью»[341].

Нюансы интерпретации этого конфликта могут быть различными. Л.М. Яновская (может, вынужденно) сводила базовую «антиобщественную сущность» Бендера к тому, что он — «одна из типических фигур уходящего капитализма»[342]. Исследователь, в частности, привела любопытную запись из набросков «Золотого теленка»: «Отменят деньги»[343], связав ее соответствующими утопическими проектами того времени. Напротив, Я.С. Лурье (в монографии, изданной во Франции!) толковал базовое «противоречие» к противостоянию личности и бюрократии. Наверное, теперь, отстраняясь от того времени, правомерно попробовать предложить примиряющую формулу «противоречия» — как конфликта коллектива, советского народа и одиночки, индивидуальности. Этот конфликт готовится речью Бендера — добавленной в 1-ю часть — о Рио-де-Жанейро, «серьезнейших разногласиях» с советской властью и тоскливым нежеланием «строить социализм». А в финале романа (при обоих вариантах развязки) противостояние коллектива с индивидуальностью углубляется и акцентируется.

С этой точки зрения полезно «медленно» прочитать эпизод любовного объяснения великого комбинатора: «— Вы знаете, Зося, — сказал Остап, — что на каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в 214 кило. Вы этого не замечали?

Зося не ответила.

В это время Антилопа со скрипом проезжала мимо кино “Капитолий”. Остап быстро посмотрел наискось, в сторону, где помещалась летом учрежденная им контора, и издал тихий возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:

Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных деятелей. У входа с победной улыбкой стоял молодец-курьер, не чета Паниковскому. В открытые ворота с дощечкой “Базисный склад” въезжали трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами. По всему было видно, что детище Остапа идет по правильному пути.

— Вот навалился класс-гегемон, — повторил Остап, — даже мою легкомысленную идею, и ту использовал для своих целей.

А меня оттерли. Зося! Слышите, меня оттерли. Я несчастен. Скажите мне слово утешения.

— И после всего, что было, — сказала Зося, впервые поворачиваясь