На широкий простор - Якуб Колас

Товарищи! Наша партия, закаленная в огне Октябрьского восстания, разбила власть капитала в России и взяла государственный руль в свои руки, для того чтоб освободить закабаленные массы рабочих и крестьян от гнета капитала, от панского ярма, чтоб отдать в руки трудящихся фабрики, заводы, земли, чтоб они сами стали свободными строителями своей жизни на новых, социалистических началах. Изгнанные фабриканты, купцы, промышленники, помещики, царские генералы и прочий сброд дармоедов нашли себе покровителей среди иностранных капиталистов. С их помощью собрали они полчища белогвардейцев, вооружили их броневиками и танками и под командой царских генералов и офицеров двинули их против власти Советов. Кровью рабочих и трудовой крестьянской бедноты они хотят залить огонь революции, чтоб вернуть себе власть — власть бича и нагайки. Какая это власть, вы сами теперь хорошо знаете… Деникин с юга, Колчак с Дальнего Востока, Юденич с запада, англичане с севера сдавили кольцом нашу страну, чтоб заморить ее голодом, чтоб прибрать нас, голодных, обескровленных, к рукам и уничтожить советскую власть. Но, товарищи, наша молодая революционная рабоче-крестьянская Красная Армия, полуголодная и слабо вооруженная, под руководством большевистской партии разбила вдребезги царских генералов и адмиралов, выбросила вон наемное войско иностранных капиталистов, а теперь добивает Врангеля. Но наши непримиримые классовые враги, иностранные капиталисты во главе с Англией, не успокаиваются. Они сфабриковали так называемую «Великую Польшу», использовали панскую жадность к чужой земле, для того чтоб направить ее против советской власти. И вот, товарищи, война эта началась. Что несет нам эта война, вы знаете. Вы сами, товарищи, взялись за оружие — вы стали на правильную дорогу: другого пути у нас нет. Товарищи! Мы воюем не для того, чтоб отнимать чужие земли, мы вынуждены воевать, защищать свою родину, свою власть, свои интересы… Советская власть — это символ освобождения всего угнетенного человечества от капиталистической неволи. Мы воюем не с Польшей вообще, мы воюем с панской белой Польшей, с Польшей капиталистического угнетения. В наших рядах, в рядах большевистской партии, есть тысячи выдающихся революционеров-большевиков поляков, которые вместе с нами борются против панской Польши. А в рядах польского войска есть много рабочих и крестьян, частично обманутых своим правительством и ксендзами, частично насильственно загнанных в ряды армии. И надо, товарищи, в этой войне с панами пускать в ход не только оружие уничтожения, но надо также и раскрывать глаза обманутым польским солдатам, пробуждать в них классовую сознательность: они станут нашими союзниками и плечо к плечу с нами пойдут против своих угнетателей. Товарищи, мы победим, будущее принадлежит нам! Теперь же, товарищи, приступайте к организации революционных комитетов — этой походной боевой советской власти. Недалеко то время, когда советская власть станет тут твердо и нерушимо. И пускай пока торжествуют наши враги по случаю своих «побед» — триумф их недолговечен. Так за дело, товарищи, за единственно справедливое наше рабоче-крестьянское дело, дело нашего освобождения, за беспощадную классовую войну с панами!

Да здравствуют красные партизаны!

Да здравствует Красная Армия и ее организатор — Коммунистическая партия!

Митинг закончился клятвой партизан — биться до конца с панами, биться за освобождение трудящихся.

Никогда еще не переживал Савка Мильгун таких тяжелых и страшных минут, как те, когда дед Талаш выносил ему свой приговор. Если бы дед Талаш сказал: «Смерть Савке!», то это не так потрясло бы его, как потрясли простые, обычные слова сурового, но, по существу, доброго, бесхитростного человека: «Ступай, ступай прочь, чтоб не видели тебя мои глаза!» И его последнее слово: «Живи!»

Савка так измучился на допросе в застенке польской контрразведки и особенно за то время, когда его заставляли показывать дорогу в лес, к шалашу партизанского атамана, что он совсем отупел и уже слабо воспринимал все дальнейшие события: неожиданный взрыв огней, страшные фигуры вооруженных людей, вынырнувших из тьмы, суд, залпы расстрелов и все остальное. Но этот момент, когда дед Талаш заглянул ему, Савке, в глаза своими темными острыми глазами, и его слова, дававшие право на свободу и жизнь, до глубины души потрясли Савку. «Ступай, ступай прочь!» И еще что врезалось Савке в память — как подошел к нему Мартын Рыль, молчаливый и хмурый, тот самый Мартын, которого Савка намеревался продать войту и его приятелям, — как он подошел и своими руками, словно железными клещами, сломал наручники и освободил руки Савки.

Перед Савкой раскрылась темная бездна, и вокруг него образовалась страшная пустота. Он жив и свободен, перед ним тот самый большой и широкий простор, которого раньше он не замечал, словно не видел его. И только теперь почувствовал Савка и безграничность этого простора, и то, что в этой безграничности ему нет места. «Ступай, ступай прочь!» Пустота и одиночество охватили Савку мраком.

С опущенной головой, боясь взглянуть на людей, уходил Савка из леса. Суровые партизаны молча провожали его взглядом. И только у самого Савки невольно вырвались слова:

— Простите меня, виноват перед вами!

Он был обессилен, отупел, был безучастен ко всему, прибит. У него не было никакой определенной цели. Он просто шел куда глаза глядят, потому что тут ему не было места.

«Ступай, ступай прочь!» — эти слова все время звучали в его ушах и гнали его вперед…

Глухая — ни звука, ни шороха — ночь обнимала старый лес. Замолкли позади человеческие голоса, потухли огни, и Савка очутился в полном одиночестве. Долго блуждал он без дороги по лесу. Сухие ветви цеплялись за одежду, хлестали по лицу. Ноги вязли в снегу, он натыкался на пни, проваливался в ямы. Наконец выбрался на дорогу. Шел, пока не почувствовал, что дальше идти не может. Остановился, огляделся по сторонам. Ночь, глухомань, темное небо над головой, лес и болота вокруг.

«Ступай, ступай прочь!»

И он побрел дальше, еле передвигая ноги и все время озираясь. Невдалеке от дороги, на болоте, между кустами смутно вырисовывался из мрака темный силуэт стога. Савка свернул с дороги, приблизился к стогу и остановился. Тут можно и отдохнуть. Сделал в стоге нору и зарылся в настывшее на холоде сено. Всем своим усталым телом и нывшими от боли костями почувствовал Савка сладость отдыха. Ему теперь больше ничего не нужно было, только бы лежать, лежать без конца и не двигаться. И Савка заснул крепким