Жена нелегала - Андрей Остальский

— Вы хотите сказать, что российские спецслужбы вообще никакого участия в этом не принимали?

— Почему же, принимали, конечно! Они действовали сообща с банком. В то время вообще невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Например, банк использовал агентуру КГБ в «Вестях» для того, чтобы собирать на меня компромат. Камеры и прослушку установили. Каждый вечер прочесывали содержимое моей корзинки для мусора и иногда находили там что-то им интересное. Ирония судьбы: однажды я случайно обнаружил, что моя корзинка для бумажного мусора опустошена в неурочный час, и решил, что это связано с письмом, которое я получил от Джули! И это, кстати, вам наглядный пример. Не надо ничего переусложнять. А все эти истории про деньги партии и прочее — это оставьте Голливуду.

— Ох, господин Данилин, господин Данилин… Если бы только все было всегда так просто… Кстати, о письмах. Я ведь тоже хочу передать вам кое-что, — вдруг сказал Дэвид.

— Письмо, какое письмо? — встревожился Данилин.

Они как раз в этот момент достигли вокзала.

— Только не спрашивайте, как я его получил и так далее. Все равно не скажу. Надеюсь, вы оцените теперь… я ведь пошел на немалый риск… А, вижу, не верите… Ну и не верьте. Письмо, главное, передайте адресату.

И с этими словами англичанин всунул в руку Данилина белый конверт.

Пока Данилин колебался, не стоит ли бросить опасный предмет на землю, Дэвид быстро сказал:

— Теперь нам пора попрощаться, а то вы опять свой поезд пропустите. Не знаю, увидимся ли еще когда-нибудь.

Слегка поклонился, пробормотал обязательную формулу: «Очень приятно было познакомиться», — и свернул налево, к метро «Имбэнкмент».

А Данилин еще стоял несколько секунд, остолбенело глядя на письмо. Потом обернулся. Огляделся. Не собирается ли кто-нибудь схватить его, арестовать, торжествующе изъять конверт, в котором окажутся какие-нибудь секретные бумаги. А что, с них станется… С другой стороны — кому он нужен теперь… И вообще, чему быть, того не миновать.

Данилин засунул письмо в карман плаща и пошел в здание вокзала. С огорчением понял, посмотрев на табло, что очередной поезд только что ушел — буквально полминуты назад. «Вот шпионы чертовы, вечно у меня из-за них проблемы», — думал Данилин. Но ничего, на вокзале тоже паб имеется. Есть где время скоротать. Но до этого надо было все-таки позвонить жене. Предупредить, что он задерживается. Пусть сейчас поворчит, потом легче дома будет. И объяснить, почему не мог позвонить раньше и почему звонит из автомата — опять на мобильном деньги кончились.

Сегодня ему надо будет ей столько всего рассказать. Наверняка она его будет ругать за то, что он поддался на ухищрения контрразведчика и дал себя втянуть в опасные разговоры. Которые неизвестно еще, чем обернутся… И даже взял неизвестное письмо, в котором может быть что угодно. И будет, конечно же, права.

Но слава богу, что есть хоть один человек на свете, кому все можно рассказывать. И на чей совет можно положиться. Умный и милый человек, единственный близкий друг, который никогда не предаст. Даже если он, Данилин, для этого человека — лишь замена, лишь эрзац. Настоящей ее любви он заменить ей не в состоянии. Не сможет никогда. Так же как и она не может ему полностью заменить женщин, которых он любил и, наверно, любит до сих пор, несмотря на то что они его предали. Они, правда, вероятно, скажут, что это он первый их предал.

И Ольгу, которая теперь стала Бершадской. И Татьяну, которая теперь по мужу Щелина.

Счастья не будет уже никогда. Большого смысла в жизни — тоже. Но и то, что у него есть, — это очень немало. Во много раз больше, чем ничего. В миллион раз больше.

Данилин бросил двадцать пенсов в автомат и набрал номер. Сказал: «Извини, Джули…»

Письмо в белом конверте без адреса с надписью:

Джулиетт Ланг, лично в руки.

Любовь моя! Первую часть этого письма я отправил другим, более надежным путем. Но и гораздо более долгим, кружным. Поэтому она, скорее всего, попадет к тебе позже. Может быть, намного позже. Или вообще не попадет никогда. Потому что я принял меры для того, чтобы текст был уничтожен, если возникнет малейшая опасность того, что он может быть перехвачен. Меня всего перекореживает от мысли, что его кто-нибудь когда-нибудь, кроме тебя, сможет прочесть. Это предназначено только для твоих глаз. Это самое интимное, самое сокровенное, что есть в моей жизни.

Эта память настолько сильна во мне, что умирать с нею будет вовсе не страшно — мало кому повезло испытать что-либо подобное. Но ты же сама все знаешь! И помнишь. Поэтому, даже если первая часть письма пропадет, ты просто закроешь глаза и будешь вспоминать. И я, если буду жив еще, обязательно почувствую это (мне кажется, что я часто чувствую тебя), и мы будем снова вместе. Где-то там, не знаю, как это дивное место называется.

Ну вот, а теперь, собственно, о том, что я хотел сказать тебе во второй части.

Первое: прости, что наше прощание в Киеве было таким нелепым. До последнего момента я надеялся, что удастся организовать что-нибудь другое, но ничего не вышло. Все равно я был абсолютно счастлив увидеть тебя и Шанталь. Увидеть, конечно, сильно сказано, поскольку со зрением у меня дела плохи. Но я все же сумел разглядеть, как прекрасно ты выглядишь и какой красавицей стала Шанталь. И прикоснуться к вам! Но я был под очень жестким контролем. Женщина, которую ты, как я понимаю, знаешь под именем Лиза, не так уж плоха. Она любит меня, заботится обо мне, лечит. Защищает довольно ловко от всяких опасных людей. Когда-то ее приставили ко мне меня сторожить, и она по-прежнему этим занимается, но теперь уже скорее для себя самой, чем для нанявшей ее когда-то конторы. Она иногда напоминает мне тебя, и в такие моменты мне делается тепло. Я погружаюсь в воспоминания, закрываю глаза, и снова вижу все… (см. часть первую).

Но у нее есть два недостатка. Первый, роковой, состоит в том, что она — не ты. Второй — в том, что она это знает.

Ты не представляешь, как свирепо ревнует она к тебе, к тому факту, что она для меня — лишь тень, лишь подобие… В Киеве я боялся, что она в последний момент что-нибудь сделает ужасное. Пугал ее, предупреждал, угрожал — и вот только так мы достигли того компромисса, которого достигли. К тому же нам еще навязали этого идиотского двойника, который встречал тебя в аэропорту. Но с этим тоже поделать ничего было нельзя.

Теперь о самом важном. Я боюсь, что ты винишь себя в том, что произошло. Что это ты обрекла меня на катастрофу, поставив перед невозможным выбором. Но это не так! Наоборот, я тебе благодарен за то, что ты дала мне свободу. Потому что моя профессия, которой я когда-то гордился, которой упивался, стала в конце концов моей тюрьмой.

Вспомни, как все происходило тогда, в 1982-м. Не показалось ли тебе странным, что опытный профессионал так нелепо попался, так глупо забывал разоблачающие его билеты в карманах и так далее? Я и сам был удивлен собственной небрежности, мне до того совсем несвойственной. С тех пор у меня было много времени все обдумать, и вот к какому выводу я пришел. Единственное, хоть и странное, объяснение: я попался потому, что подсознательно хотел попасться. Хотел, чтобы ты меня изобличила! Как только это произошло, я испытал колоссальное облегчение. Смешанное с ужасом, что ты меня прогонишь! Потому что, кроме тебя, мне никто не нужен был! Но вот твой этот худощавый частный детектив — это, конечно, было уже совсем лишнее. Неужели нельзя было обойтись без него? И ни за что бы ему меня не поймать, если бы не удивительная, невероятная случайность. Просто один шанс из тысячи. С другой стороны, как нас учили наши марксистские преподаватели, «случайность есть проявление необходимости» (впрочем, это Гегель первым придумал; вообще, все, что есть интересного в марксизме, взято у Гегеля).

Я в любом случае больше уже не мог. Как маг Кончис, я должен был отказаться от невозможного выбора, занять позицию пассивного сопротивления.

Делайте со мной все, что угодно, но я тут уже ни при чем. Я в этом не участвую.

Но если бы не ты, я бы еще мог долго колебаться, когда надо было срочно сказать: хватит. Баста. Спасибо, что ты помогла мне это сделать.

Оглядываясь назад на свою странную жизнь, я прихожу к неутешительному выводу: я ее выбросил псу под хвост. Впрочем, дело не только в моей профессии. Нет, тут почти всеобщая наша трагикомедия. Я тебе уже как-то цитировал рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда». Там герой, деревенский гробовщик, терзается, что зря прожил жизнь. Не зная, какими словами это выразить, говорит: огромный мог капитал накопить, да не накопил.

«Жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад — там ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет. Все-таки обидно и горько: зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку только один раз, проходит без пользы?»