E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Я быстро встал из-за стола, сказав, что устал, хочу прогуляться. Он пожелал мне доброй ночи и остался сидеть в кухне. Небо было светлое, почти белое над верхушками деревьев.

Когда я уже подошел к избушке, услышал, как хлопнула входная дверь. Вечером каждый звук раздается громче обычного. Вот открыли и закрыли ворота. Признал его шаги на тропинке. Снова он находился в пути с ведром в руке: в сумерках навозные жуки летают медленно, тяжело и жужжа, что делает их видимыми для многочисленных врагов. Я сам как-то раздавил жука, раздавил палкой. Это случилось под вечер, мы играли в парке в лапту. Была моя очередь бросать, и тут выполз он, жук, большой и отливающий голубизной, видимый на дальнем расстоянии. Он летел прямо на меня, беспечно жужжа; я подстерег его и ударил палкой — раздался треск и брызнул белый сок и — прямо на меня. Пустая оболочка упала поодаль. Настоящий мастерский удар, демонстрация силы и меткости! Я остался доволен собой. Насекомые тогда для меня были лишь насекомыми. Не больше.

Я зажег лампу и лег на койку, попытался думать о другом, нежели о душевной тоске; постарался смеяться над самим собой, рассказать самому себе, каким воображалой и мечтателем я был, пользовался успехом у Катрине… попытался думать о веселом, о теле Герды, о ее груди, теплой и податливой, о бедрах, мягкости выше колена, да, я отважился зайти так далеко… волосяной покров, нет, невозможно воспроизвести все, однако, понятно, предстояло… («Но это пройдет через несколько дней»); она обещала мне…

Я поискал рукой под матрацем, хотел достать похабный журнальчик Йо, чтобы сравнить, увидеть свою несостоятельность, но рука натолкнулась на что-то другое, не журнал, нет, бумага. Это было письмо, написанное большими неровными буквами. Женский почерк. Я развернул его:

«Мой самый дорогой Кристен!..»

Письмо, адресованное дяде Кристену. И я понял: Оно! Письмо! Мистическое письмо, придуманное мною; письмо, которое они искали, письмо, которое, возможно, объясняло случившееся этой весной в Фагерлюнде. Наконец-то! Глазами пробегал от одной строчки к другой; был потрясен, взволнован, читая вырванные из контекста слова и предложения, но общий смысл их был понятен, теперь нетрудно было представить трагедию несчастной Марии, их отношения. Я читал при свете тусклой лампы:

«Мой самый дорогой Кристен. Знаю, не должна писать тебе, достаточно огорчений причинила тебе, как это… попала в ситуацию, которую не в силах вы… лучше будет, если я исчезну, не хочу больше обременять тебя… решилась я на это… знай, так будет лучше, не спрашивай, почему, я знаю… ты всегда был ко мне расположен, не сомневаюсь, ты взял бы ребенка к себе, как своего, я знаю, что ты хотел… но нельзя… будут одни неприятности другим… Так что прости меня… что болтают в деревне, я не могу поправить. Сделала это, сделала, потому что люблю тебя, ты знаешь… бесконечно, бесконечно люблю. Но теперь всему конец… ты не вини его… даже если ты не расположен к нему. Он был ко мне добр и ласков… чем народ говорит о нем… прощаюсь с тобой, дорогой Кристен. Не гневись. Так лучше. Навсегда твоя Мария».

Я не спал. Лежал с открытыми глазами и всматривался в ночные потемки за окном. Я видел, как стало темно и видел, как стало светло; медленно проявились какие-то контуры, как тени на грубошерстном сукне, видел новую прочесанную на машине шерсть между ними, и вертикальные стволы со светло-серой корой, видел ветки и листья, бледную полоску неба. Было тепло, я прислушивался. Лежал и прислушивался к звукам… ворота, дверь в доме. Прислушивался к лесным ночным звукам. Но ничего не услышал, я плакал.

Я плакал, думая о Марии, о любви, которая никогда не бывает взаимной, о надежде, которая никогда не исполняется, я плакал также, думая о нем, о моем ни в чем неповинном дяде Кристене, к которому все были несправедливы, но который однако же был виновен… показалось, что он прошел мимо избушки, закрыл калитку. Я не спал, ни на секунду не сомкнул глаз; лежал, прислушивался и плакал, и снова слушал и всматривался в темень, которая медленно превращалась в рваное сукно. Видел пепел, видел вьющийся дымок в трубе, видел привидения, отражение света. Я думал о своей власти теперь, когда нашел письмо, которое реабилитировало его. Но что мне делать? Заслуживал ли он реабилитации, после того как он вел себя так? Я думал о Катрине, о ее глазах, рте, голосе, кудрях… видел как наяву ее груди с темными кружочками и его, исполнявшего мужские обязанности в течение ночи (и сколько таких ночей у него было), исполнявшего вопреки всему. Я чувствовал себя его жертвой, будто его руки, его губы, его сладострастие осквернили мое тело и мои беззащитные юношеские порывы, мечтания о любви и взаимном доверии, о свободе! Нет, невыносимо! Я плакал. Он был преступником, палачом, жестоким злодеем. Я ненавидел его.

Я заснул лишь, когда дрозд начал издавать звонкие трели с верхушки сосны под моим окном, когда солнце раскинулось плотной завесой и отдыхало, набиралось сил, прежде чем ниспослать свои лучики вниз, в лес, и начать палить. Рассветало.

Я увидел Катрине на празднике святого Улава. Она стояла в гурьбе взрослых парней, смеялась и танцевала то с одним, то с другим. Йо и я скромно стояли, прислонившись к низенькому забору, специально воздвигнутому вокруг деревянного настила для танцев, тоже специально сооруженного по случаю праздника на лужайке перед Домом культуры, и с любопытством рассматривали оркестр на возвышении — нечто вроде сцены, — танцующие пары, толпящуюся молодежь, разгуливающую и отдыхающую после очередного вальсирования публику.

Вечерело, однако было еще довольно светло. В воздухе чувствовалось дыхание угасающего зноя, отзвук жгучей дневной сухости, и терпкие запахи лета сливались с музыкой, с заученными движениями танцующих. Люди приходили и уходили, теснились кучками. Голоса — громче, тише, переходящие в шептанье. Сумеречное время настраивало на определенный лад.

В полночь зажгут огромный костер. Ритмичные скольжения в танце (и она теперь с одним парнем из Вестлиа, кружилась то изгибаясь, то раскачиваясь, такая маленькая… ей нужна, конечно, моя помощь, моя нежная защита, моя беззаветная преданность! «Смотри, она, — прошептал Йо. — Дьявол!» Он проследил направленность моего взгляда и теперь не спускал с меня глаз.), гипнотизирующие искрометания ударника на сцене, раздутое лицо саксофониста, сладкие аккорды гармоники, могущие вызвать гусиную кожу даже на самых крепких руках: танец в ночь на святого Улава. Мы жадными глазами следили за всем, боялись упустить нечто важное и интересное.

Но она меня не видела.

Мы стояли рядом, почти впритык и неотрывно взирали на танец, дивились прическам музыкантов и с наслаждением вдыхали аромат травяного покрова и свежевыструганного дерева. С испугом и с завистью рассматривали кучку парней на лужайке, образующих плотный заслон для трех-четырех избранниц (и она была среди них, моя прелестная, маленькая Катрине, моя благородная девушка-женщина, философ, в кругу этих грубых вульгарных крестьянских парней…). Оттуда, из этой спаянной монолитности, неслись крики и смех. И нам тоже очень хотелось туда, хотелось быть с ними, однако разница в возрасте казалась непреодолимой — всем им было лет по восемнадцать-девятнадцать. Но мы не скучали и не печалились. Висели буквально на заборе, хихикали и веселились на свой манер; наблюдали за парами что постарше, которые несмотря на все старания постоянно сбивались в такте, посмеивались и потешались над ними, вновь и вновь хихикали, полагая, что были под хмельком.

Йо появился у меня в избушке в полдень с двумя бутылками крепкого пива, украденного в отцовском подвале. На нем была хорошо выглаженная рубашка (та же самая что и в день похорон) в мелкую клетку, длинные брюки, а волосы с помощью воды были гладко прилизаны. Я не сомневался, что выпить ему хотелось для храбрости. Ведь он впервые увидит Катрине, не в фантазиях своих, а наяву! Кроме того, вообще не мешает «подкрепиться», если отважился участвовать в таком празднике!

Мы опорожнили две бутылки пива и тотчас почувствовали желанное легкое головокружение. Теперь нам было море по колено! В чрезвычайно приподнятом настроении, самоуверенные мы схватили велосипеды и покатили, покачиваясь и петляя, по дороге, стараясь держать фасон; но у Дома культуры наше целеустремленное движение было приостановлено толпой людей, заблаговременно пришедших на праздник. Мы поставили велосипеды и нашли себе укромное местечко у забора вблизи оркестра.

Собралось много людей, время шло. Сумерки как бы сгущались и уплотнялись, обволакивая нас, хотя было еще довольно светло. Голоса звучали громче и громче. Одни располагались на пригорке, расстилали на траве пледы и пиджаки с блестящей серебристой подкладкой; доставали термосы, маленькие плоские бутылки с крепкими напитками передавались по кругу. Другие толпились у танцевальной площадки. Из карманов торчали бутылочки. Смех со всех сторон. Вот объявили перерыв. Музыкальные инструменты заслуженно отдыхали, лежали поблескивая на сцене. Многие устремились в здание Дома культуры, где работал буфет. Я не заметил, как исчез Йо, потому что был занят наблюдением за ней. До начала перерыва она танцевала с одним местным парнем, теперь же они примкнули к группе друзей. Он полуобнимал ее. Мне же померещилось, будто его грубая рука лежала на ее обнаженном теле. Нахал какой, что позволяет себе!