Пилигрим - Тимоти Финдли

Это было в два часа пополудни.

В половине третьего доктора Блейлер, Фуртвенглер, Менкен, Радди и Юнг столпились у открытого окна, глядя во двор. Они собирались идти к директору на очередное совещание, во время которых Блейлер выслушивал и оценивал отчеты врачей о лечении пациентов.

Увидев фигуры в окне, Пилигрим занервничал. Не дай Бог, кто-нибудь из них — пусть даже один — подойдет к окну во время его побега! С этого наблюдательного пункта забор был виден как на ладони. А может, и местность по ту сторону тоже.

— Почему во дворе так много пациентов? — вопросил Блейлер. — Вы разучились их лечить?

Юнг отвел взгляд. «Зачем он унижает нас? Он не имеет права так с нами разговаривать! Не имеет! Как может глава психиатрической клиники быть такой бесчувственной дубиной? Мы стараемся!»

Фуртвенглер, всегда готовый дать объяснения, сказал доктору Блейлеру, что, по его мнению, на «тюремном дворе», как он выразился, так много пациентов оттого, что врачи слишком часто вмешиваются в чужую работу. Никаких имен он, правда, не назвал.

— Пациент — это пациент, — разглагольствовал Фуртвенглер. — И у каждого из них должен быть свой врач. Один, и только один. Вмешательство, — тут он сделал ударение, придав слову какой-то зловещий оттенок, — дало свои плоды. В результате у нас не только увеличилось число больных на «тюремном дворе», но одна пациентка скончалась.

— Полагаю, вы имеете в виду графиню Блавинскую? — уточнил Блейлер.

— Естественно, — откликнулся Фуртвенглер. — Если, конечно, мы не потеряли еще кого-нибудь.

Все застыли в молчании.

— Если доктор Фуртвенглер настаивает на своих обвинениях, — сказал наконец Юнг, — я готов уйти из клиники…

— Я не называл имен, Карл Густав, — прервал его Фуртвенглер. — Ни одного имени.

«Потому что не хотел говорить при всех, — подумал Юнг. — Интриган! Лизоблюд».

— Смерть графини Блавинской и на моей совести тоже, — сказал он вслух. — Потому что я не сумел уберечь ее от манипуляций Йозефа Фуртвенглера. — Он повернулся к побледневшему Фуртвенглеру и заявил ему прямо в лоб: — Вы убили ее. Вы убили в ней волю к жизни. Вы лишили ее способности к выживанию. И кстати, — Юнг так распалился, что несколько прогуливающихся больных остановились и уставились на окно, — на дворе четверо ваших пациентов!

— Это правда? — спросил Блейлер после короткой паузы.

— Да, сэр, — ответил Радди, заведующий отделением для буйных. — К сожалению, правда.

Доктор Радди перечислил всех четверых: «каннибал», «неудавшаяся убийца», «хозяйка борделя» и «песочный человек».

Блейлер кивнул и спросил:

— А остальные?

— «Человек, который жил вечно» — мой, — признался Юнг.

— «Женщина-ребенок» — моя, — сказал Артур Менкен.

— Почему вы упустили этих двоих? — поинтересовался Блейлер. — Как это случилось?

Арчи глянул на Юнга и ответил:

— По-моему, у нас общая проблема. Эти двое не имеют никакого представления о реальном мире. Они не избегают его, как остальные, — они его просто не признают.

— Вы согласны, доктор Юнг? — спросил Блейлер.

— Да, сэр.

— А вы, доктор Фуртвенглер? — не унимался Блейлер. «Каннибал», «неудавшаяся убийца», «хозяйка борделя» и «песочный человек» — у них есть какое-то представление о реальности?

Фуртвенглер приторно улыбнулся.

— Ну конечно! Они живут в ней.

Блейлер снова посмотрел вниз, во двор.

Парадное шествие продолжалось, хотя лица больных с такой высоты разглядеть было трудно.

«Если там поставить колесо, — подумал Юнг, — они могли бы накачать воды из колодца или смолоть зерно…»

— Пойдемте в кабинет, — велел Блейлер.

Актриса-ребенок споткнулась, упала и завопила благим матом.

Коленки у нее были разбиты в кровь, на чулках расползались дырки.

Schwester Дора подняла ее и усадила на стул. Тут же подошла хозяйка борделя, чтобы утешить бедняжку.

— Какое прелестное дитя! — воскликнула она. — А ты умеешь петь?

Актриса, всхлипывая без слез, как это делают дети, выдавила сквозь зубы:

— Я могу спеть «У нашей Мэри есть баран».

— Тогда давай споем! — обрадовалась хозяйка борделя и затянула: — «У нашей Мэри есть баран…» Подпевай, моя хорошая! «Собаки он верней…»

Малышка наконец подхватила.

— Вот так! Молодец! «В грозу, и в бурю, и в туман баран бредет за ней» (Пер. С.Я.Маршака).

Больные остановились, прислушиваясь. У хозяйки борделя был почти баритон, зато у актрисы голосок звенел, как колокольчик. Покончив с «Мэри», они принялись за «Ку-ку».

— «Ку-ку потеряла овечек: они разбежались под вечер. И где их искать — кто может сказать?»

Пилигрим с тоской смотрел на забор.

«Я должен сбежать отсюда! Должен!»

Если организовать отвлекающий маневр наподобие пения, то удрать удастся за пару секунд, и никто ничего не заметит!

Вечером Юнг пригласил Эмму поужинать с ним в отеле «Бор-о-Лак».

— Жен не приглашают, — заметила Эмма. — Их берут с собой.

— В таком случае я беру тебя с собой.

На шее у Юнга был красный галстук. Эмма надела голубое платье. «Голубой, — напомнила она себе, — это цвет надежды».

Она не могла не думать о том, с какой стати Карл Густав решил поужинать в ресторане именно сегодня. В честь какой-то годовщины? Их встречи? Или свадьбы? Или в память о смерти кого-то из родителей? Нет, конечно. Они были женаты вот уже более девяти лет, и Эмма знала все памятные даты наизусть. «Как романтичны мы были когда-то! — грустно улыбнувшись, подумала она. — Мы поженились в 1903 году на день святого Валентина, и мой букет был украшен бумажными сердечками…»

Наверное, Карл Густав хочет сказать ей что-то наедине, без Лотты и фрау Эмменталь, подслушивающей за кухонной дверью. Или же он приготовил для нее сюрприз… Что-нибудь увлекательное — путешествие или нежданного гостя. А может, он предложит ей родить еще одного ребенка? Или объявит, что его роман с Антонией Вольф закончен… Она уезжает в Америку. О! Это было бы чудесно! Китай, конечно, еще лучше, но Америка тоже сойдет. Лишь бы их разделял континент или океан.

Эмма так и не угадала. Позже она поймет, что это был очередной шаг к душевному кризису Карла Густава.

Они поехали в Цюрих на машине. В небе сияла луна. На полпути Юнг остановил «фиат», заявив, что им непременно надо выйти и постоять у обочины на траве. Порывшись в багажнике, он выудил оттуда два бокала и бутылку охлажденного шампанского.

Когда шампанское было открыто и налито, Юнг поставил бутылку на землю, зажав ее между ног. Эмма была спокойна, хотя совершенно не понимала, что происходит. Закутавшись поплотнее в шаль, она взяла у Карла Густава бокал. Ее трясло от холода, хотя вечер был теплый и безветренный. Стрекотали сверчки, где-то неподалеку призывали друг друга лягушки. «Я здесь! — пели они. — Я здесь. А ты где?»

— Отпразднуем восхождение богини! — сказал Юнг, подняв бокал к луне. — За графиню Татьяну Сергеевну Блавинскую! Да сопровождают ее полет трубный глас и пение скрипок!

Они выпили.

Прежде чем вернуться в машину, Юнг вытащил из внутреннего кармана пиджака записку и подвесил ее на горлышко бутылки с шампанским, которую закупорил снова. Осторожно поставив бутылку на обочину, где ее непременно должны были заметить, он процитировал Эмме текст записки. «Для тех, кто поедет мимо сегодня ночью. Прошу вас остановиться и выпить за Луну».

В полночь, когда они возвращались, бутылка была пуста.

В ресторане они заняли тот самый столик, за которым Юнг сидел во время двух встреч с леди Куотермэн. Разговаривали отрывочно и ни о чем. Никаких важных вещей так и не обсудили. Поговорили о бывших и нынешних пациентах, о песчаных замках, могилах и пещерах. Эмма вспомнила о дневниках Пилигрима: она нашла там отрывки о Шартрском соборе, описание эпизода, случившегося в Иерусалиме в четвертом веке до нашей эры, и прусских интриг при дворе Фредерика Великого.

Юнг слушал ее рассеянно.

Он думал о леди Куотермэн, о Блавинской, о Пилигриме — о ком угодно, кроме женщины, которая была рядом с ним. «Она сидела там, а я — здесь. Она сказала то-то, а я — то-то».

Из-за столика в углу за ними наблюдал мужчина с пышными усами.

Они заказали говядину, жареный картофель и артишоки. Эмма была ослепительна, Юнг — нет. Он поблек рядом с ней, невзирая на красный галстук.

В половине двенадцатого они встали и направились к выходу.

Усатый поднял бокал.

— За вашу потерю! — сказал он вслух.

Шагнув в ночную прохладу, Эмма закуталась в шаль. «Все это нереально, — думала она. — На самом деле нас тут нет. Мы нигде. Я заблудилась. А Карл Густав? Он где-то в тумане, и я бреду за ним».

Утром в пятницу, двадцать первого июня, Форстер получил записку с третьим голубем: «Завтра в два часа дня. Песни. Услышав сигнал «Давай!», перебросьте лестницу через забор».