Сумеречный Взгляд - Дин Кунц

Я окаменел. Недвижимый, как скала, я сидел в кресле и слушал гранитное буханье своего сердца, каждый удар — точно киянкой по глыбе мрамора. Моя любовь, стремление к ней, нужда в ней — они по-прежнему были там, в моем окаменелом сердце, но были недосягаемы, как прекрасные статуи скрываются в грубом куске камня, но недоступны и не будут доступны для того, у кого не хватает художественного таланта и навыков работы с резцом. Я не желал поверить тому, что она сказала, и я был не в силах подумать о том, что последует за этим, но был вынужден выслушать и узнать самое худшее. Слезы показались у нее на глазах, и она сказала: — Когда я сталкиваюсь с кем-то, кто способен видеть гоблинов, я... я докладываю об этом. Я предупреждаю одного из их рода о ясновидящем. Понимаешь, им не нужна война в открытую, как это было в прошлый раз. Они предпочитают сохранять инкогнито. Они не хотят, чтобы мы организовались против них, хотя это все равно было бы безнадежно. Поэтому я указываю на тех людей, которые знают про них, которые могут убить их или рассказать про них. А гоблины... они просто... устраняют угрозу. А взамен они гарантируют мне безопасность со стороны их рода. Неприкосновенность. Они оставляют меня в покое. Это все, чего я когда-либо желала, Слим. Чтобы меня оставили в покое. И если ты заключишь с ними такое же соглашение, они оставят в покое нас обоих... и мы сможем... сможем быть... вместе... и счастливы...

— Счастливы? — Я не произнес, а вытолкнул это слово из себя. — Счастливы? Ты думаешь, мы можем быть счастливы, зная, что выживаем... предавая других?

— Гоблины все равно доберутся до кого-нибудь из них.

С огромным усилием я поднес холодные каменные ладони к лицу и, как в пещеру, спрятался в них, словно в моих силах было сбежать от этих страшных откровений. Но это было детской уловкой. Кошмарная правда оставалась со мной.

— Господи.

— У нас была бы жизнь, — сказала она. Теперь она всхлипывала открыто, поняв, что я никогда не пойду на эту кошмарную сделку, которую заключила она сама. — Вместе... жизнь... как это было всю эту неделю... даже лучше... куда лучше... мы против всего мира, в безопасности, в полной безопасности. А гоблины не только гарантируют мою безопасность в обмен на информацию, которой я их снабжаю. Они гарантируют мне и успех. Я для них очень ценна. Потому что, как я говорила, многие из тех, кто видит гоблинов, в конце концов оказываются либо в психушке, либо на ярмарке. Так что... так что у меня превосходная позиция, чтобы... ну, чтобы выявлять как можно больше ведунов вроде нас с тобой. Поэтому гоблины помогают мне также и продвинуться. Как... они планировали несчастный случай в павильоне электромобилей...

— А я предотвратил его, — холодно сказал я.

Она была удивлена.

— О! Да. Я должна была догадаться, что это сделал ты. Но, понимаешь... идея была такая, что, когда произойдет несчастный случай, покалеченный простак подаст в суд на Хэла Дорси, того типа, который владеет павильоном, и у того будут финансовые трудности, штрафы и все остальное, и я смогу выкупить у него павильон за хорошую цену и приобрету по сходной цене новую концессию. О черт. Пожалуйста. Пожалуйста, выслушай меня. Я знаю, что ты сейчас думаешь. Это все звучит так... так холодно.

На самом деле, хотя слезы ручьями текли у нее по лицу, хотя я в жизни не видел никого несчастнее ее в этот момент, она и в самом деле казалась холодной, до горечи холодной.

— Но, Слим, ты пойми, что с этим Хэлом Дорси. Это же ублюдок, правда, злобный сукин сын, и никто не любит его, потому что он сволочь и наживается на других, и черт меня подери, если мне будет жаль разорить его.

Хоть я и не хотел смотреть на нее, я взглянул. Хоть я и не хотел говорить с ней, я заговорил:

— Есть ли разница между пыткой, которую затевают гоблины, и пыткой, которую им преподносишь ты?

— Я же тебе сказала, Хэл Дорси...

Я возвысил голос:

— Есть ли разница между поведением такого типа, как Эбнер Кэди, и тем, как ты предаешь свой же род?

Она всхлипывала.

— Я только хотела быть... в безопасности. Впервые за всю свою жизнь — один раз — я хотела быть в безопасности.

Я и любил и ненавидел ее, жалел и презирал. Я хотел разделить с ней свою жизнь, хотел сильнее, чем когда-либо, но знал, что не продам ни совесть, ни первородство из-за нее. Думая о том, что она поведала мне про Эбнера Кэди, про свою тупоумную мать, представляя себе кошмар ее детства, осознавая, сколь велики ее обоснованные жалобы на род человеческий и сколь мало должна она обществу, я мог понять, как она могла решиться сотрудничать с гоблинами. Я мог понять и почти мог простить, но не мог согласиться с тем, что это было правильно. В тот странный момент мои чувства по отношению к ней были так сложны, представляли собой такой тугой клубок спутанных эмоций, что у меня возникло неведомое мне прежде желание покончить жизнь самоубийством, столь живое и острое, что я заплакал и понял, что это, должно быть, сродни тому желанию смерти, что преследовало ее каждый день в ее жизни. Я понимал, почему она рассуждала о ядерной войне с таким вдохновением и поэтичностью, когда мы были вместе на чертовом колесе в воскресенье. При такой ноше страшного знания, которую несла она, полное уничтожение Эбнеров Кэди, гоблинов и всей этой грязной цивилизации должно было порой казаться ей поразительно, восхитительно освобождающей и освежающей возможностью.

Я сказал:

— Ты заключила сделку с дьяволом.

— Если они дьяволы, значит, мы боги, потому что мы создали их, — ответила она.

— Это софистика, — возразил я. — А у нас тут, черт возьми, не диспут.

Она ничего не сказала. Она лишь свернулась клубочком и безудержно всхлипывала.

Мне хотелось встать, отпереть дверь, вылететь на свежий, чистый ночной воздух и убежать, просто бежать и убежать навсегда. Однако моя душа словно тоже обратилась в камень, солидарная с плотью, и этот дополнительный груз лишал меня сил подняться с кресла.

Прошла, наверное, минута, в течение которой никто из нас не мог придумать, что сказать. Наконец я нарушил тишину:

— Ну и что, черт возьми, мы будем делать дальше?

— Ты не заключишь... соглашения? — спросила она.

Я даже не потрудился ответить на этот вопрос.

— Значит... я тебя потеряла, — сказала она.

Я тоже плакал. Она потеряла меня, но и я потерял ее.

Наконец я сказал:

— Ради таких, как я... тех, кто придет сюда... мне бы надо сломать тебе шею прямо сейчас. Но... Господи, помоги мне... я не могу. Не могу. Не могу этого сделать. Так что... я собираю свои вещи и ухожу. На другую ярмарку. Начну все сначала. Мы... забудем...

— Нет, — сказала она. — Слишком поздно.

Я вытер слезы с глаз тыльной стороной ладони.