Большой шухер - Леонид Влодавец

— не потеряли, гады, вернулись. А тут бензин кончился. Слышу, машина сзади рычит… Схватила пистолет, Олежкин комбез — он у меня заместо тряпки в машине лежал. Еще кроссовки из-под сиденья достала — я в туфлях на шпильках никогда не вожу, так получилось, что некогда было переодеваться. Схватила кроссовки, но в лес забежала еще в туфлях. Потом остановилась подальше от дороги, надела комбез и кроссовки. Туфли в дупло сунула, чтобы не мешались. Потом слышу, что они на просеке вас заловили. Пока базар шел — поняла, что они сейчас меня будут по шпилькам искать. Тихонечко проскочила вдоль просеки и перешла на другую сторону. Дальше вы все сами видели… — Эля остановилась, как бы соображая, надо ли было все это рассказывать Агафону.

— Видели, — кивнул Агафон. — Между прочим, если бы ты этот фортель с пинком, угоном и проколотыми шинами не выкинула, мы бы тебя должны были цветами завалить и бассейн шампанским для тебя наполнить. Ну, хотя бы ванну. Ты ведь нас с того света выдернула. Такой шанс подворачивается раз в сто лет. Так что боялась ты нас зря и меня ни за что ударила.

— Ну да, — сарказм у Эли так и лез наружу, — сейчас, когда ключики нужны, ты меня готов золотом осыпать. Правда, золота нет, одни слова. А как ключики получишь, так и про слова забудешь.

— Обижаешь, а зря, — поморщился Агафон. — Давай поразмыслим, что ты с этими ключиками сможешь сделать. На аукцион выставишь? Мол, ребята, имею в наличии два ключика неизвестно от чего, но, говорят, стоят дорого…

— А ты знаешь покупателя! — усмехнулась Элька. — Только не знаешь, чем он с тобой расплачиваться будет. Твердой валютой или свинцовой.

— Я знаю того, кто меня за этими ключами послал. Ему я верю, он мне верит. А что с этими ключами дальше будет, по какой эстафете они пойдут и до кого доберутся на финише — наплевать. В наших делах, понимаешь ли, очень важно точно знать, где твое место. И не торопиться лезть выше, пока не просят.

— Четкая позиция, — хмыкнула Эля. — Ладно, пошли назад! В горку идти оказалось действительно труднее, хотя подъем был довольно пологий. Музыка, долетавшая от села Воронцова, стихла, должно быть, дискотека закончилась. Каждый шаг по мягкой, местами травянистой, местами присыпанной хвоей и шишками дороге, по которой, казалось бы, можно было идти совершенно бесшумно, звучал в тишине неожиданно громко, почти как шаги по жестяной крыше или бетонному полу. Где-то в белесых тощеньких облаках посвечивал серпик луны, выгнутый буквой С, то есть старый, уходящий. Звездочки мерцали, и прохлада была вполне умеренной. Самое время для прогулок с любимыми.

«Африка ужасная, Африка опасная…»

Агафон с Элькой еще только уходили от деревни, а Гребешок под ручку с Ксюшей двигались в противоположном направлении, по деревенской улице. Они миновали сперва дом Евдокии Сергеевны, откуда доносился могучий храп Лузы (Налим и бабушка тоже похрапывали, но потише), а потом прошли мимо Ксюшиной «фазенды». Это был примерно такой же дом, как и тот, где пристроились куропаточники — по размерам и по планировке. Только там не храпели.

По идее прогулку на сем следовало прекратить, пожелать Ксюше «спокойной ночи», а самому отправляться дрыхнуть. Но у Гребешка такого желания не было. И у Ксюши, кстати говоря, тоже. Их беседа, в отличие от диалога Агафона с Элей, не носила столь острого характера. Гребешок анекдоты рассказывал — Ксюша хихикала, потом Ксюша анекдоты рассказывала — Гребешок ржал. Немного про музычку поболтали, немного про видео, чуток про тряпки — тут в основном Ксюша просвещала темного Гребешка, чего теперь в Питере модно, а чего уже никто не носит. И конечно, что где почем.

В том, что Ксюша — девочка без комплексов еще в большей степени, чем Элька, Гребешок не сомневался. Повода для таких сомнений не было, да и разубеждать в этом экс-лейтенанта милиции «афророссиянка» не собиралась. Это самое слово, «афророссиянка», оказывается, было записано в Ксюшином российском паспорте, там, где указывают национальность. Из какой именно страны прибыл тот самый африканец, который был виновником Ксюшиного рождения, никто не знал, даже ныне покойная мамаша, а писать в графе национальность «русская» паспортистам было как-то неловко, вот они и думали довольно долго. Конечно, Ксюша никакого другого языка, кроме русского, не знала (во всяком случае, до той поры, пока не занялась проституцией), но у любого мента, которому был бы предъявлен паспорт на имя Щаповой Ксении Николаевны, 1973 года рождения, русской, возникли бы серьезные сомнения при взгляде на физиономию хозяйки этого документа. С другой стороны, написать «негритянка» означало то же самое, что написать «белая». Начальник паспортного стола увидел в газете «Правда» слово «афроамериканец» и повелел паспортистке засандалить в графе «национальность» эту самую «афророссиянку».

Ксюше было по фигу, каково ее официальное название. Цвет кожи это все равно не могло поменять. Расизма в СССР вроде бы и не было, но у многих при взгляде на нее лица неприятно менялись. Живи она в нормальной семье и вращайся в среде обычных детей, наверно, было бы ей туго. Дразнили бы, сторонились, брезгливо морщились, сидя за одной партой. Но поскольку мамаша у нее то и дело либо садилась в тюрьму, либо лечилась от алкоголизма, Ксюша большую часть жизни провела в детдомах и интернатах. Это была не сахарная жизнь, но когда всех одинаково наряжают, кормят одним и тем же по одинаковым негустым нормам, кладут спать в одно и то же время в одни и те же койки, ругают одними и теми же словами, то и все остальные отличия как-то стираются. Детдома и интернаты Ксюшке попадались не самые плохие, и она там чувствовала себя намного лучше, чем в те редкие периоды, когда мать приходила из заключения. Особенно ей доставалось, пока маленькая была. Потом, когда Ксюшка выросла, а мать здоровье пропила, стало проще.

Конечно, в советские времена КГБ не оставил бы девчонку без внимания. Нашли бы ей дело, обучили бы нужному языку и отправили бы секретаршей к какому-нибудь чернокожему лидеру африканского национально-освободительного движения, чтобы она потом помаленьку информировала соответствующие органы, стоит ли этого лидера кормить и не продался ли он, скажем, китайцам. Но, увы, Ксюшке не повезло. Поступив после восьмилетки в ПТУ, она окончила его только в 1991 году, когда всем стало не до Африки.

Про то, как Ксюша овладела своей нынешней специальностью, она Гребешку не рассказывала. Не потому, что стеснялась, а потому, что это было неинтересно и несмешно. Зато рассказала, как путешествовала по миру: побывала и в Германии, и в Дании, и в Голландии, и в Греции, и в Турции. Даже на Тайвань как-то залетела. В Африку, правда, так и не попала, потому что там и без нее таких до фига. Америку (хоть Северную, хоть Латинскую) тоже не особо удивишь. Да и в Европе, в общем, уже понаехало всяких. Но все-таки такого, чтобы русская и черная, там редко видели, поэтому спрос на нее был повышенный и заработала она неплохо. С Элькой они еще в Питере подружились и в Германии вместе вкалывали.

От Гребешка особых откровений относительно его нынешней работы не потребовалось. Но зато он мог порассказать кое-что об истории деревни Конец, в которой некогда жили предки афророссиянки. Конечно, Гребешок тут и сам в последние годы бывал нечасто, но в детстве приезжал каждый год. Поэтому он помнил, в какой избе кто жил и почему в одной живут, а в другой уже никого нет. Ксюша попросила рассказать, какой была ее бабушка Дарья Петровна. Гребешок Дарью Петровну помнил не очень, но кое-что подсобрал в памяти, а остальное сам придумал. Получился образ нежной и доброй бабули, святой по жизни. Конечно, Гребешку, как парню с высшим гуманитарным образованием — юрист все-таки дипломированный! — создать этот положительный персонаж удалось без труда, но к реальности он имел, видимо, не самое близкое отношение.

— Что ж она, падла такая, меня к себе не забрала? — резонно спросила Ксюша.

— Не знаю, — пожал плечами Гребешок, — может, мать твоя не разрешала?

— Ладно тебе… — отмахнулась Ксюша. — Мать за эти годы на воле так мало побывала, что бабка могла и без нее взять. Знаю я, почему. Потому что стыдно было чернушку сюда привозить, соседям показывать. Никем я для нее не была. Ни внучкой, ни ребенком, ни вообще человеком. А ты мне сказки плетешь, утешаешь… Но я не в обиде. Ты хороший парень. Мишка, хотя и бандит, по-моему.

— Давай не будем о спорте? — предложил Гребешок. — Я о твоем хобби тоже молчу.

— Не будем. А о чем будем?

Гребешок хотел сказать: «О любви», но постеснялся. Промолчал.

Они прошли всю деревню. Улица закончилась, упершись в изгороди из жердей, ограждавших два соседских огорода — здесь их называли садками. Никаких деревьев в этих садках не было, а росла картошка. Между изгородями, по меже шла узкая тропинка в сторону мрачного, темного леса. Он был совсем недалеко