Рассказы (сборник) - Валентин Катаев

– Вот этот самый, – заголосила она пронзительно, – этот самый кобёл и есть! Полюбуйтесь, граждане, на кобла. Морду какую отъел, скажи на милость! Что же это, гражданин, – как с девушкой заниматься, так на это вы способный, а как своего достигли, так хвостиком прикрылись и до свиданьичка: ступай, мол, на все четыре стороны. И пущай ребеночек с голоду пухнет, а на содержанье платить третью часть – на это вы не способны. Кобёл и есть кобёл. Много вас, таких коблов, развелось нынче…

Не веря своим ушам, Людвиг Яковлевич схватился дрогнувшими руками за подоконник, почувствовал вялость в животе, побагровел и, не слыша за шумом в ушах собственного голоса, крикнул вниз:

– Вы сами кобёл! От кобла слышу…

– А, так ты еще ругаться на старуху способный! Смотрите, граждане, какой кобёл нашелся. А я, может быть, ее родная тетя! Может быть, я за свое двоюродное дитя тебя, кобла, по судам затаскаю!.. Граждане, будьте все свидетелями. Будьте свидетельницей, товарищ делегатка, и вы, гражданин парикмахер, будьте свидетелем, и вы, гражданин, сосед этого кобла.

Публика зашумела. Полечка стояла ни жива ни мертва среди общего скандала с ребенком в руках, а Людвиг Яковлевич с холодной росой под глазами отшатнулся в комнату, слабо прихлопнул за собой окошко, лег, ничего не видя вокруг, на постель и закрыл голову подушкой.

На следующий день ему принесли повестку. Людвиг Яковлевич тотчас надел на скользкий нос пенсне и пошел к тому самому соседу, который давал валерьяновые капли. Прижимая к сильно бьющемуся сердцу повестку, Людвиг Яковлевич обстоятельно изложил соседу суть этого беспримерного дела, воскликнул: «А я ее еще любил все равно как родную дочь!» – и в старомодно-изысканных выражениях пригласил его, как благородного и глубоко интеллигентного человека, быть с его стороны свидетелем. Глубоко интеллигентный сосед, стараясь не глядеть на Людвига Яковлевича, поскреб макушку, накрутил на палец русый чуб и смущенно объяснил, что он уже вызван свидетелем со стороны истца, но будет говорить на суде чистую правду, только то, что он видел.

Людвиг Яковлевич церемонно раскланялся и поехал в театр к председателю месткома. Председатель месткома, тот самый администратор с розовыми ушами, который давал Полечке контрамарку, выслушал с озабоченным лицом маэстро и, когда тот окончил, грустно выпятив нижнюю губу, заметил:

– Попался, который кусался.

– Клянусь честью, – сказал с жаром Людвиг Яковлевич, – я любил ее, как родное дитя.

– Расскажите вы ей, цветы мои… – пропел администратор. – Кто хочет любить, тот должен платить!

Однако он поощрительно погладил маэстро по рукаву и обещал обязательно приехать на суд и дать о нем, в качестве уполномоченного от профсоюза, самую лучшую общественно-политическую характеристику.

Маэстро церемонно раскланялся и, чувствуя, как у него бессильно прыгают щеки, отправился восвояси.

VIII

Ночь перед судом Людвиг Яковлевич провел очень дурно: совсем не спал, а только курил и думал. Думал, впрочем, не о предстоящем позоре, а об одинокой своей жизни, о наступающей старости. Он явился на суд аккуратно подстриженный, выбритый и слегка бледный. Он судился в первый раз в жизни. В поисках зала, где должен был состояться его процесс, он мыкался по заслякоченным лестницам и вымытым карболкой коридорам, натыкаясь в ненастной утренней темноте на дымящиеся урны и на скучных людей.

Едва Людвиг Яковлевич, сняв шляпу, вошел на цыпочках в зал, как тотчас к нему обратилось множество знакомых и незнакомых лиц. Поднялся смутный говор. Женщина-судья цыкнула на публику. Людвиг Яковлевич присел на скамейку. Прямо перед ним торчали каракулевый воротник и русый затылок Макса. Рядом с парикмахером сидел водопроводчик с пластырем на серой шее и тайно ел соленый огурец. Далее виднелись рукавастая кофта зацепской старухи, розовые уши администратора, шевелюра того самого соседа, который давал валерьянку, и косынка делегатки от домашних работниц.

Возле судейского стола, у деревянных перил, стояли стриженный бобриком молодой человек с черными усиками, баба с ребенком на руках и свидетели. Молодой человек то и дело поглядывал на публику и, криво улыбаясь, говорил, вертя ногой в новой калоше:

– Я, конечно, не могу знать, товарищ судья, с кем совокуплялась гражданка Тимофеева. Лично я с гражданкой Тимофеевой не совокуплялся.

– Ах, не совокуплялси! – заголосила баба, быстро утирая нос одеялом ребенка. – Ты со мной не общалси-и? А с кем же ты общалси? Откеда же ребеночек, если ты не общалси-и-и?..

Людвиг Яковлевич в ужасе закрыл глаза и очнулся лишь после того, как с молодого человека присудили пятнадцать рублей в месяц и секретарь суда стал быстро окликать всех вызванных по делу гражданина Книгге.

Услышав свою фамилию, Людвиг Яковлевич произнес чужим голосом: «Есть», подошел к столу и вдруг совсем близко от себя увидел аккуратную Полечкину жакетку. Старуха с извилистым носом хлопотливо подталкивала девушку к решетке, бросая на Людвига Яковлевича грубые взгляды. Из прохода между скамьями надвигались свидетели. Людвиг Яковлевич увидел напряженно сдавленные желтые виски и прозрачные глаза парикмахера Макса.

Судья тряхнула седыми, коротко остриженными волосами, оправила на себе зеленую вязаную кофту, неряшливо осыпанную папиросной золой, мельком взглянула в дело и устремила на Людвига Яковлевича скучный, ничего не выражающий взор.

– Признаете? – спросила она очень утомленно.

– Вот этот самый кобёл и есть, – дробно заговорила старуха, перебивая судью. – Нешто такой признает? Держи карман! Кобёл и есть кобёл. Как с трудящейся девушки надсмеяться – на это они способные, товарищ народная судья, а как давать на содержание ребенка, так на это они неспособные. И соседи все, как один, могут доказать определенный факт, и товарищ делегатка пущай удостоверит…

– Помолчите, а то велю удалить, – поморщилась судья. – Так что же вы можете сказать, гражданин Книгге?

Людвиг Яковлевич посмотрел на Полечку. Она стояла пунцовая от стыда, соблазнительная, заплаканная, – полон рот слез, – опустив голову, и дрожащими пальчиками поправляла соску, вылезшую из маленького кораллового ротика ребенка.

Сердце Людвига Яковлевича дрогнуло.

– Я любил ее все равно как родную дочь, – сняв пенсне, сказал он дрожащим голосом и аккуратно вытер сырую щеку большим чистым носовым платком.

– Помолчите минутку. Это пролетарскому суду знать не интересно. Вы отвечайте на вопрос: признаете или не признаете?

– Признаю, – сказал Людвиг Яковлевич, замирая.

– А раз признаете, зачем же так некрасиво поступили? Довольно стыдно! А еще интеллигентный человек. Разве можно девушку с ребенком на руках выбрасывать на улицу.

– Я ее не выбрасывал, – сказал Людвиг Яковлевич, – я ее всегда любил все равно как родную дочь. И сейчас люблю.

– Помолчите. Вы отвечайте пролетарскому суду прямо: будете содержать ребенка или не будете? Будете с ней жить или не будете?

– Буду, – сказал Людвиг Яковлевич, прикладывая руку к сердцу. – Буду и никогда от этого не отказывался.

Старуха с извилистым носом всплеснула руками и быстро взглянула на парикмахера.

– Так-с. А вы, гражданка? – спросила судья Полечку.

– Я не отказываюсь, – прошептала одними губами девушка, опустив ресницы, отяжеленные крупными каплями слез.

– Я извиняюсь! – хрипло воскликнул парикмахер Макс, и уши его стали мраморными. – Граждане судьи… Я извиняюсь…

– Помолчите! – махнула на него карандашом судья. – Так в чем же дело, я не понимаю, если никто не отказывается?.. Все ясно. Ну, поссорились, ну, помирились. Нельзя в самом деле из-за каждого пустяка в народный суд бегать. Милые бранятся, только тешатся. Помирились, и ладно. И чтоб я вас больше здесь не видела! Анисимов, прекращай дело, оглашай постановление!.. До свиданья! Следующие!

Людвиг Яковлевич нежно и вежливо взял Полечку под руку. Они не торопясь прошли мимо окоченевших свидетелей и вышли из зала.

Через некоторое время к воротам дома, где жил Людвиг Яковлевич, подъехал извозчик. На высоком сиденье пролетки, как на троне, помещались Людвиг Яковлевич и Полечка, с двух сторон поддерживая полосатый матрас, поставленный стоймя.

1929

Родион Жуков

I

Вольный картузик обязательно не налазит на обширную, ежом стриженную голову, и козырек обязательно съезжает со лба на сторону, куда-нибудь поближе к уху; штаны, хотя бы и закатанные по-рыбацки выше колен, топорщатся добрым флотским сукном, и запылившиеся тесемки исподних болтаются вдоль крутых, как булыжник, икр; ситцевая рубаха с васильковыми стеклянными пуговичками, аккуратно заправленная в брюки, облегает широкую грудь и надувается на спине пузырем…

Одним словом, какое бы барахло ни напялил на себя матрос Черноморской эскадры, как бы ни прикидывался вольным, куда бы ни отводил свои карие глаза с опаленными топкой ресницами – ничто не поможет. Все равно каждый встречный-поперечный увидит, что это не простой батрак из немецкой экономии, не рыбалка, шатающийся ради праздника из своего камышового куреня на баштан к девкам, не бродячий цыган, охотник до чужих лошадей и дынь…