Сорок пять - Александр Дюма

– То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на руках было все аббатство.

– Ну, хорошо, теперь говорите.

– Господин герцог, – сказал Борровилль, – король посылает помощь герцогу Анжуйскому.

– Ба! – ответил Майен. – Это старая песня; нам ее поют уже три года.

– О да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.

– Гм! – сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. – Как это проверенные?

– Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.

– Ого! – воскликнул герцог. – И кто вам это сказал, Борровилль?

– Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.

– В Наварру! К Генриху?

– Да, монсеньер.

– И кто же посылает его к Генриху?

– Король; да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.

– Кто этот человек?

– Его зовут Робер Брике.

– Дальше.

– Это большой друг отца Горанфло.

– Большой друг отца Горанфло?

– Они на «ты».

– И он посланец короля?

– В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов.

– А этот монах?

– Это наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа герцогиня.

– И он не показал вам письма? – сказал Майен. – Вот растяпа.

– Монсеньер, письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.

– Нужно его перехватить, черт возьми!

– Обязательно нужно, – сказала герцогиня.

– Я так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей, некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.

– Вы должны были поехать сами.

– Невозможно.

– Почему?

– Он меня знает.

– Монахом, но не капитаном, надеюсь.

– Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.

– Что же это за человек? – спросил Майен.

– Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий – и насмешник, но умеющий молчать.

– Ага! А владеть шпагой?

– Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.

– Длинное лицо?

– Монсеньер, у него может быть какое угодно лицо.

– Друг настоятеля?

– С того времени, как тот был простым монахом.

– О, у меня есть подозрения, – сказал Майен, нахмуря брови, – и я наведу справки.

– Побыстрее, монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.

– Борровилль, – сказал Майен, – вам придется поехать в Суассон, к моему брату.

– А как же монастырь, монсеньер?

– Неужели вам так трудно, – ответил Мейнвиль, – выдумать какую-нибудь историю для дона Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил?

– Вы скажете господину де Гизу, – продолжал Майен, – все, что вы узнали о поручении, данном де Жуаезу.

– Да, монсеньер.

– Но не забывайте Наварру, Майен, – сказала герцогиня.

– Я так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. – Потом он добавил тихо:

– Неужели он жив? О да, должно быть, жив.

Глава 2

Шико – латинист

Следует помнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.

Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке и который не видел больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку – одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной о дерево и начал то, что он называл исследованием собственной совести.

У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.

Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква «Г».

– Красиво, – сказал Шико, рассматривая кошелек, – очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, – продолжал Шико, – меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает господь бог, если он только выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после: сто экю! Как раз та самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик… испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд – излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского эмиссара и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим.

Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам:

– Вы можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны.

Потом, вытащив письмо из кошелька, он положил на его место камешек и, словно человек, вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом.

Раздался всплеск, два-три круга разбежались по спокойной поверхности и, все расширяясь, разбились о берега.

– Это для моей безопасности, – сказал Шико, – теперь поработаем для Генриха.

И он взял письмо, которое положил на землю, чтобы легче забросить кошелек в реку.

Но на дороге показался осел, груженный дровами.

Его вели две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные реликвии.

Шико спрятал письмо, опершись на него своей широкой ладонью, и дал им проехать.

Оставшись один, он снова взял письмо, разорвал конверт и с несокрушимым спокойствием сломал печать, как если бы это было просто письмо от прокурора.