Игра с тенью - Джеймс Уилсон

Мой милый Уолтер!

Почему ты не отвечаешь? Сквозь слезы я едва различаю лист бумаги.

Вспомни, в каком я положении.

Пожалуйста.

Твоя любящая жена

Лора

LXI

Понедельник

Это чудовище, но я должен встретить его лицом к лицу. Тревис появился около трех часов. До того моя работа спорилась.

— Кейт передала мне, что вы вчера заходили, — сказал он. Его поднятая бровь словно спрашивала: «Зачем?»

Мне пришлось помолчать, прежде чем ответить.

— Да.

Тревис не стал допытываться, но тихонько засвистел и оглядел мастерскую, одобрительно кивая. Его взгляд упал на «Несчастный случай». Он ничего не сказал, но понимающе ухмыльнулся, и это меня задело.

— Картина не закончена, — сообщил я с раздражением. Бесконечные объяснения меня утомили.

— Нуда, — протянул он.

Но не добавил: «Я и сам вижу», хотя мог бы добавить.

— Итак, вы до сих пор озабочены Тернером?

— Да, — ответил я, вытирая руки и уводя Тревиса от картины. — Я пишу его биографию.

— В самом деле?

Тревис пожевал губами, будто пытался распробовать мое сообщение; так знаток отхлебывает вино, дабы оценить его вкус и вынести собственное суждение.

— Отличная идея, — произнес он наконец тоном, в котором ясно слышалось: «По крайней мере это лучше, чем писать такие картины».

Его снисходительность бесила. Однако я сумел сдержать свою ярость и даже изобразил гостеприимство: усадил его на стул и устроился подле него.

— И что вам удалось узнать?

— Немало. Вам известно, например, что Тернер покровительствовал борделю в Уэппинге? Іде связывал девочек и заставлял их закрывать лица?

Его реакция меня ошеломила. Я ожидал, что он удивится, не поверит, воскликнет: «Боже! Іде вы об этом узнали?» И я с гордым облегчением поведаю где. Однако Тревис всего лишь хихикнул и сказал:

— О да! Я слышал эти россказни!

— Вы слышали?

Он кивнул и улыбнулся с превосходством школьника, изумленного наивностью одного из своих товарищей.

— И вы им не верите?

Он пожал плечами:

— Трудно сказать. Пожалуй, для меня это не столь уж важно. — Он вынул из кармана сигарочницу и открыл ее. — Не в моем вкусе. Стремление к свободе и дикости, если я правильно осведомлен. — Он рассмеялся. — Закурите?

— Спасибо.

— Думаю, все может быть. Ведь все мы довольно-таки странные, правда? А Тернер — страннее всех. — Он зажег наши сигары и задумчиво стучал кончиком спички, пока она не погасла. — Но вполне можно допустить, что некоторые люди хотят нас в этом убедить.

Я едва не задохнулся.

— Не верите?

— Кто хочет убедить нас в этом?

— О, я могу назвать вам сотню имен. Многие из этих особ имеют титулы. Многие могущественны. — Тревис пожал плечами, словно эта данность не нуждалась в дальнейших пояснениях. — Разве этого недостаточно?

— Подождите!

Я поднял руку, призывая его помолчать, пока я приведу мысли в порядок. Нелегкая задача: внезапно все кричащие сомнения и. опасения, которые я с успехом подавил, прорвали возведенные мною преграды и заполонили смятенный ум.

Неужели мои похитители ввергли себя в пучину тревог и страхов только для того, чтобы сообщить мне правду? Ведь, судя по всему, даже оплата кэба могла оказаться для них непосильной.

Так не нанял ли их кто-то за плату?

А потом я вспомнил о Фэрранте. И о сопровождавшем его человеке, Харгривсе. «Истории про Тернера нынче в цене. И джентльмен щедро за них заплатит».

Я спросил:

— Почему?

— Что «почему»?

— Они хотят…

— О, из-за завещания, конечно.

— Вы имеете в виду завещание Тернера?

— Ну, мое завещание едва ли вызовет их интерес, — пробормотал Тревис. Он поглядел вокруг и устало улыбнулся. — А также, простите, я сомневаюсь, что и ваше наследство их заинтересует.

Я стиснул зубы.

— И что из того?

— А вы не понимаете? — удивился Тревис, будто биограф Тернера должен был понять это в первую очередь.

— Хорошо, это вполне естественно… — начал я, отчаянно пытаясь припомнить рассказ Мэриан о беседе с Истлейками. — Это вполне естественно, поскольку, как я понимаю, Тернер сам все усложнил. Своей скупостью и нежеланием заплатить за правильное оформление завещания.

— И откуда же у вас такие сведения? — жеманно улыбнулся Тревис — От сэра Чарльза Истлейка?

Я едва его не ударил.

— Частично, — ответил я. — Но в чем дело? Сэр Чарльз не заслуживает доверия?

Тревис передернул плечами.

— Сэр Чарльз безусловно заинтересован в продвижении подобной точки зрения.

Он поколебался, а затем, словно удостоверившись в том, что уже достаточно водил меня за нос, зажал сигару зубами и склонился ко мне с решительным видом.

— Вот, взгляните, — сказал он, взяв в руки сигарочницу. — Вот здесь — наследство Тернера. Дома, деньги и так далее. А вот тут — его картины. Кое-какие не закончены. Кое-какие не проданы. А еще — немало его же знаменитых полотен, усердно перекупавшихся Тернером на протяжении долгих лет, даже втридорога. — Открыв на этот раз спичечный коробок, Тревис высыпал на стол его содержимое. — Смотрите. Здесь сотни произведений. Тысячи, если считать и рисунки. И вот, — он постучал по коробку, — все работы, за исключением немногих, Тернер завещает на нужды благотворительности. Чтобы создать приюты для престарелых и неудачливых художников. А эти творения, — Тревис отгреб часть спичек в сторону, — Тернер оставляет нации. При условии, что в течение десяти лет после его смерти для них выстроят «Галерею Тернера». Вы следите за моей мыслью?

— Сложная задача для человека весьма скромных способностей. Но, кажется, я справляюсь.

Я нанес Тревису легкий удар. Он улыбнулся, кивнул — и даже, если зрение меня не обмануло, чуть покраснел.

— Однако семья — сборище кузенов и Бог знает кого, с кем Тернер не встречался годами, — опротестовывает завещание. Во-первых, заявляют они, Тернер был сумасшедшим. Когда это не проходит, они отправляются к лорду-канцлеру, заявляя, что завещание составлено плохо и смысл его спорен. Спустя три года последовал компромисс. Для нужд благотворительности предназначается движимое имущество. И семья получает вот это. — Тревис поднял сигарочницу. — А нация — вот это. — Он забарабанил пальцами по спичкам, разбрасывая их по столу. — Вот только нация отнюдь не беспокоится о том, чтобы выполнить волю покойного до конца.

— Почему же?

— Почему, спрашиваете вы? Деньги. Вообразите нестерпимые страдания одного из министров Ее Величества, который вынужден явиться в парламент с предложением потратить на искусство двадцать пять тысяч фунтов?! Но Истлейк намеревается отстаивать эту позицию.

— Не понимаю, каким образом.

— Опираясь на самую откровенную софистику. Он утверждает — и, вы не поверите, имел наглость заявить об этом предыдущему лорду-канцлеру! — что, поскольку завещание перетолковали, Национальная галерея может хранить коллекцию Тернера, ничего не предпринимая.

— Но ведь Истлейк заполучил ее в первую очередь благодаря завещанию!

— Несомненно. И лорд-канцлер без колебаний ему на это указал. Поэтому Истлейк пребывает в щекотливой ситуации.

Я кивнул.

— И все же я не понимаю, чем поможет ему очернение имени Тернера.

— Правда не понимаете? — Тревис рассеянно собрал спички. — Вот, смотрите. Представьте на минуту, что мы говорим не о Тернере, а о герцоге Веллингтоне. Герцог преподнес нации щедрый дар, однако правительство отказывается принять во внимание условия дарения. Каков будет результат?

— Взрыв общественного негодования.

— Да. Запросы в парламент. Отставка либо две. Статьи в «Тайме». Позор. Запятнанная честь нации. Слово англичанина…

— Ну да, — сказал я, ибо спорить было не о чем. — Продолжайте.

— Тернер, конечно, всего лишь художник и, с точки зрения англичанина-патриота, существо куда менее значительное, нежели солдат. И все же, по общему признанию, Тернер — наш величайший живописец. И что же предпринять бедному Истлейку? Как сохранить равновесие на канате?

Тревис помолчал, ожидая моей реакции. Однако мой ум пребывал в смятении, и я не мог собраться с мыслями. А лотом я понял.

— Безумный гений!

Тревис кивнул.

— Если Тернер — не гений, то зачем беспокоиться о сохранности его коллекции? Но если он не безумен, можно ли пренебрегать его посмертной волей? Сэр Чарльз, в конце концов, истинный джентльмен и, как всем известно, никогда не совершит бесчестного поступка. Поэтому вина должна лечь на самого Тернера.

— Проблема, о которой вы говорите, — взорвался я, — заключается не в нашей, а в его низости.