Ангел Рейха - Анита Мейсон

И тогда я наконец осознала все свои чувства – все чувства, мощной волной захлестнувшие в тот миг мою душу.

У меня никогда толком не получалось делать то, что от меня требовалось. Иногда мне удавалось использовать такую свою особенность в своих интересах; фактически я превратила ее в профессию. Но это была совсем другая история. Ничто, ничто на свете не позволяло мне влюбляться в женщину. Все говорило мне о том, что это ненормально, невозможно и недопустимо.

Это походило на зарю весеннего дня.

Я пыталась анализировать происходящее, рассуждать трезво. Бесполезно. Мои мысли текли по кругу. Все мои попытки держаться с Паулой более отчужденно проваливались через полминуты общения. Я не хотела держаться отчужденно. Я не хотела рассуждать трезво. Я любила ее.

Но какие чувства испытывала она ко мне? Этот вопрос, жизненно важный, я откладывала, поскольку так было надо; но когда я наконец задумалась над ним, у меня упало сердце.

Я подошла к зеркалу. Меня оперировал один из лучших пластических хирургов в стране. Теперь, когда все мои лицевые кости окончательно срослись, я видела, какую блестящую работу он проделал. У меня осталось лишь два тонких белых шрама: один над правой бровью, а другой на левом виске.

При виде этого лица вам бы и в голову не пришло, что недавно оно было обезображено. Или все-таки пришло бы, подумала я, и одна я ничего не замечаю?

И неужели я всерьез полагаю, что проблема только в моем лице?

Я должна поговорить с ней. Другого выхода нет.

Самыми простыми кажутся поступки, которые вы не в силах совершить.

Я лежала без сна почти всю ночь, глядя на отраженный свет пожаров на потолке.

Вечером следующего дня я остановилась перед дверью Паулы. Колени у меня тряслись, в горле стоял ком. Это было страшнее «комета».

Я постучала.

Паула стояла спиной ко мне, когда я произнесла первые слова, заикаясь от ужаса.

– Мне нужно поговорить с тобой.

Она задвигала шторы на окне, за которым темнело пасмурное небо. Над крышами соседних домов скользил белый луч поискового прожектора. Ветер швырял в стекла струи дождя.

Паула на мгновение замерла, перегнувшись через стол и забрав в горсть плотную ткань. Потом резким движением задернула шторы, и комната мгновенно погрузилась в темноту, рассеивали которую лишь огонь газового камина да тонкая полоска света под дверью. Она повернулась ко мне, и я почувствовала взгляд ее глаз, хотя не видела их в полумраке.

Как у нас хватает смелости на такие шаги?

Она прошла мимо (так близко, что у меня вдруг мучительно сжалось сердце) и включила бра в нише. Слабый свет залил комнату.

– О чем? – спросила она. Ровным, настороженным голосом.

– Я тебя люблю.

Последовала пауза, которая тянулась и тянулась, словно бесконечная ковровая дорожка.

– Но… – Она издала легкий смешок, почти не нарушивший тишину, а потом умолкла.

– Я отдаю себе отчет в своих чувствах, – сказала я.

Паула вышла из-за моего кресла; я всегда сидела в кривоногом мягком кресле с высокой спинкой, в котором, подумала я тогда, мне уже едва ли придется сидеть когда-нибудь. Она прошлась по комнате, а потом присела на край стола.

– И когда ты это поняла?

– Не знаю.

– Тем вечером, когда мы шли на концерт?

– Раньше.

– Понятно.

Как бесстрастно она держалась. Мне казалось, что я в приемной у врача.

– Я все время думаю о тебе, – сказала я. – Со мной такое впервые. Большую часть времени я просто не соображаю, что делаю.

Она не ответила. Дождь барабанил по окну. Я совсем поникла духом.

Потом она сказала:

– И что ты собираешься делать?

Сердце прыгнуло у меня в груди и бешено забилось, исполненное ужаса, волнения и, наконец, отчаяния. Я молча смотрела на нее.

– Наверное, нам следует прекратить общение.

– Паула, пожалуйста!

– Хорошо, – сказала она с еле заметной, почти неуловимой улыбкой. – Но мне лучше не видеться с тобой несколько дней.

Я сказала себе, что несколько дней ничего не значат.

– Ты несколько ошарашила меня. Мне нужно время, чтобы подумать.

– Прости.

– Не извиняйся.

Я поставила на столик свою чашку кофе и встала.

– Тогда я пойду.

– Да. Увидимся в пятницу, Фредди.

Был понедельник.

Я пошла вверх по лестнице, ликуя от сознания, что поставила на карту все, и цепенея от сознания, что могу все потерять.

Вторник, среда и четверг прошли. Я жила без мыслей, без чувств – как заводная кукла. В пятницу я приготовилась к худшему.

Я постучала. Казалось, прошла вечность, прежде чем Паула открыла дверь. Она улыбалась, немножко нервно.

– Входи, – сказала она.

Я снова села в мягкое кресло с высокой спинкой.

Она встала за ним и положила ладони мне на лоб. Время остановилось.

Я поняла, что счастье – это состояние полного покоя. Никаких тебе исканий, никакой потребности занять свое время. Мгновения бесконечны, дни подобны безбрежным океанам. Комната, в которой ты сидишь со своей возлюбленной, становится вселенной.

И я поняла, что об этом не говорят вслух. Просто нет такой необходимости. И у вас нет слов. Вы в силах произносить лишь одну фразу. И на самом деле должны повторять снова и снова. Ее от вас требуют, она рвется из вас. И всякий раз выливается в торжествующий крик, в нежность, потрясающую вас до глубины души, в акт полного подчинения. Вы должны повторять ее снова и снова. Но слова обжигают.

Состояние покоя? Я поняла, что любовь – ураган. Любовь – такая мука, что непонятно, как рассудок выдерживает. Это дыба, это бездна. Я говорю о любви взаимной.

Так где же покой? В самом сердце любви. И порой вы пребываете в самом сердце любви, а иногда вас подхватывает ураган.

Глава двадцать третья

Мы находимся недалеко от Любека – над крохотной территорией Рейха, до сих пор удерживаемой войсками Дёница, – когда мотор «бюкера» снова начинает кашлять.

Стрелка топливного расходомера стоит на нуле. Причем уже довольно давно.

Я сбрасываю скорость и опускаю закрылки. Двигатель глохнет на высоте трех метров. Самолет тряско прыгает по земле.

Мы совершили посадку на небольшой вересковой пустоши. Я помогаю генералу выбраться из кабины и иду заглянуть в топливный бак. Там пусто, дальше некуда.

– Что ж, – говорит генерал, – полагаю, нам придется добираться пешком.

– Вы можете идти?

– Я не могу остаться здесь.

– Там дорога, – говорю я. – Метрах в пятистах отсюда.

– Да, вижу. В Любеке размещается региональный штаб военно-воздушных сил. Если мы доберемся дотуда, нам помогут с транспортом до Плена.

Он явно исполнен решимости увидеться с Дёницем во что бы то ни стало.

Я направляюсь в сторону дороги, но потом резко останавливаюсь, когда краем глаза вижу, как он вынимает из кобуры пистолет.

Он щелкает предохранителем и целится в двигатель «бюкера».

– Нет! – выкрикиваю я.

Он опускает пистолет и удивленно смотрит на меня.

– Пожалуйста, не надо!

– Я буду делать то, что считаю нужным. Это собственность военно-воздушных сил.

– Он так далеко завез нас. – Я сознаю, насколько нелепо звучат мои слова в свете последних событий. Но я ненавижу всякое бессмысленное разрушение. И я ненавижу неблагодарность. – Он вывез нас из Берлина.

– Сентиментальная чушь. Я не собираюсь оставлять самолет врагу.

– Но это же не стратегический бомбардировщик.

– Неважно. Это боевая техника.

– Генерал, война закончилась.

– Фельдмаршал. И возможно, она закончилась для вас, – говорит он.

– Вчера вы тоже считали войну законченной. Вы говорили, что не имеет смысла покидать бункер.

Ох и злится же он на меня. Потом что-то переключается у него в мозгу, как часто случалось на моих глазах последние пять дней: словно некий центр тяжести перемещается из одной части сознания в другую; он снова поднимает пистолет и дважды стреляет по шинам «бюкера». Компромисс, приемлемый для нас обоих.

Мы направляемся к дороге. Далеко впереди мы видим дым, который висит над Любеком после последнего налета британской авиации.

Мы идем по пустоши молча. Генералу, с трудом передвигающемуся на костылях, не до разговоров. Что ж, я ничего не имею против молчания.

– Я получила еще одно письмо из муниципалитета, – однажды утром сказала Паула.

Я не хотела разговаривать о письмах из муниципалитета. Оставалось еще полчаса до завтрака и ухода на работу. Бесценные полчаса. Я зарылась лицом в ее волосы.

– И что пишут? – наконец спросила я.

– Сегодня вечером ко мне придет представитель жилищного комитета.

– Скажи, что в твоей спальне постоянно ночует второй постоялец.

– Это не шутки, Фредди.

– Послушай, – сказала я, – если тебя обязывают впустить жильца в квартиру, почему бы тебе просто не перебраться ко мне?

Она держала мою руку в своей.

– Ты сумасшедшая, – тихо проговорила она в подушку.

– Вовсе нет. Я буду больше видеться с тобой.