Свинг - Инна Александрова

Отец говорит, что страх перед ночными приездами эмвэдэшников-эмгэбэшников — это прах по сравнению с теми целями, которые поставлены Создателем.

Прожив жизнь, уже гораздо более длинную, чем жизнь отца, прихожу к выводу, что христианской мысли свойственно связывать идею достоинства личности с вопросами нравственности, а это неизбежно приводит к раздумьям о разрушительном действии греха. И если из жизни это понятие убирается, размывается суть добра и зла. Поэтому когда говорят, что законы государственные следует уважать, а нравственность — кто как хочет, это неверно. Чтобы мир жил хотя бы в относительном покое, понятие нравственности, соблюдение ее норм должно быть первостепенным.

Сейчас церковь, восстав из трупного состояния, часто превращается в служанку режима, который имеем. Как и раньше — в царские и советские времена — она в шелковых рясах, умащенная розовым маслом и дорогим ладаном, служит власть имущим, какие бы безобразия ни творились на просторах страны. Меня это очень расстраивает.

Церковь призывает верующих смиряться, терпеть — даже до смерти, плакать о грехах своих, посыпая голову пеплом, любить врагов своих. Смысл такой политики очевиден: спрятавшись под иерейской епитрахилью, мы не должны замечать разбоя, развернувшегося на просторах. А ведь грех ненависти витает, витает над Родиной, и ему следует противостоять…

Читать, как уже говорила, отец выучил по газете «Известия», и в пять лет спокойно прочитывала детские книжки из серии «Книжка за книжкой». Чтение любила. Уже лет в десять проглатывала толстые тома. В старших классах читала не только то, что полагалось по программе, но и сверх того, а еще прихватывала современную литературу — ту, что доходила до Кокчетава. Помню, как отплевывалась от «Белой березы» и «Кавалера Золотой звезды», потому как увидела в них сплошное вранье: колхозы знала не понаслышке. В колхозы отправляли каждый год летом, и если раньше там хоть чем-то кормили, то после девятого класса попали в колхоз, за семьдесят километров от города, из которого выбрались едва живыми.

Стояла дикая августовская жара. Пшеница вся выгорела. Убирать нечего, но все-таки вручную заставляют подбирать ее остатки. Солнце так печет, что, кажется, прожаривает насквозь. И ни глотка воды. Баскарма, то есть председатель, не распорядился, чтобы ее подвезли. А потому пьем из лужи, которая как-то сохранилась. К вечеру, когда солнце садится, ложимся в кустах, не в силах подняться. И тут появляется он, «главнокомандующий». Перемежая казахскую речь русским матом, гарцуя на серой в яблоках лошади, щелкает кнутом, гонит снова в поле. И тогда впервые в жизни я поднявшись, возвращаю ему его матерщину.

Он тут же убирается. Девчонки в восторге. Весь десятый класс, посмеиваясь, вспоминают этот инцидент. На третий день — без воды и пищи — все в жару уезжаем из колхоза: машина пришла из города за зерном. Нас сваливают поверх зерна, как бревна.

В ноябре сорок седьмого мне исполняется шестнадцать. Предстоит получать паспорт. Нужно решать, что написать в пятом пункте, в графе «национальность». В моей метрике национальность отца и матери не указана. Писать «немка» не могу и не желаю: отец никогда не был немцем. «Русская» — мне не дадут. Беру мамину национальность, и с ней шагаю всю жизнь — до последних лет, пока из паспортов не убирают этот пункт.

Написав в паспорте «еврейка», естественно, задумываюсь, кто же такие евреи, почему их ненавидят, почему в стране антисемитизм, почему Гитлер уничтожал евреев в газовых камерах. Спрашиваю об этом отца.

Существует, говорит отец, простая, но очень вредная мысль, что в твоих бедах виноват кто-то. Считать так — неразумно и вредно: в исторических несчастьях почти всегда виноваты сами люди любого племени, а мысль, что виноват кто-то другой, разрушительна. И потом, если начать разбираться, эта мысль всегда оказывается неправдой. Очень мудро на сей счет сказал польский поэт Юлиан Тувим: я делю поляков, как и евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на обидчиков и обиженных, на достойных и недостойных. Я делю людей на антисемитов и фашистов, ибо антисемитизм — международный язык фашизма.

Ненавижу, не приемлю фанатизм, эту иступленную религиозность, нетерпимость к чужим взглядам, граничащую с изуверством. Фанатик — ходячий восклицательный знак, не ценящий чужой жизни. Он не понимает заповеди — не причиняй зла и боли ближнему. Всегда при столкновении своих и чужих интересов не может пойти на уступки, на компромисс. Из-за фанатиков начинаются войны. Фанатиками становятся люди, полные кровожадности. Примеры знаем…

Недавно ходила в синагогу — подать поминовение о маме. Заодно задала вопрос ребе: кто я по национальности, и как мне быть похороненной. Мудрый ребе ответил: «Живите сто лет, но, если ваша мама была еврейкой, значит, и вы еврейка. Тысячу лет закон определяет национальность только по матери. Живите сто лет…» Так ответил мудрый ребе, и я ушла с благодатью в душе.

Я не похожа на еврейку, у меня славянская внешность, а потому часто слышала и слышу жалобы на то, какие евреи сволочи. В ответ иногда ругаюсь, пытаясь что-то доказать, а в основном молча проглатываю. Это плохо. И все-таки, все-таки, как и поэт, верю:

Когда б я родился в Германии в том же году,Когда б я родился в любой европейской стране —Во Франции, в Австрии, в Польше, — давно бы в адуЯ газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне,Но мне повезло — я родился в России, такой,Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,Кромешной — и выжить был все-таки шанс у меня.

За пятнадцать лет пребывания в ссылке отец написал двадцать писем Сталину. В них, с документами в руках, доказывал, что крещен в римско-католическом костеле Уфы, что восприемниками были поляки Малиновские, приводил показания стариков-соседей о том, что семья являлась польской. Писал, что произошла ошибка и неизвестно, за что он и его близкие страдают. Ответа ни разу не было. Потом понял: письма перехватывают органы на почте или в почтовом вагоне. Они никуда не уходят. Таков был приказ, такова была власть.

Была ли в стране хоть какая-то справедливость? Конечно, нет. Советская власть всегда была сволочной: у одних она отнимала, другим давала. Перераспределяла? Черта с два! Тех, кому давала, делала своими сатрапами.

Боже! В какие только бессмысленные положения ставила она людей! Уж не говорю о сталинских лагерях, ссылках и застенках. Даже сильные мира сего попадали в подлые ситуации. Когда спрашивала отца, что такое коммунизм, он отвечал: болезнь духа, и болезнь эта носит, к сожалению, не локальный характер.

Была совсем маленькой, когда услыхала имена Зиновьева, Каменева, Троцкого. Выписывали и читали «Известия», где подробно публиковались отчеты о процессах над ними. Конечно, отец не был знаком с «вождями», как тогда их называли, но он не верил ни одному слову, которые произносились на судилищах. Почему? Да потому, что снизу, с уровня таких же простых спецов, каким был сам, видел творившееся зло. Сажали, уничтожали честнейших.

Никогда отец не был революционером. Революционная система ценностей всегда ему претила и мне, кстати, тоже. Но он понимал, что репрессированные, хоть и называли себя революционерами, все-таки хотели народного блага. Правящий же «вождь» желал одного — безоговорочного повиновения.

Сейчас в газетах и по «ящику» часто можно слышать: Горбачев, Гайдар, Ельцин загубили, угробили страну. Да она была угроблена давным давно. Разве была нормальной экономика? Ведь все шло за счет крови людей, все было построено на костях. Жили за счет страшнейшего ограбления крестьян и недр. Существовали только потому, что изолировались от остального мира.

Может, было социальное государство? Как бы не так! Наверху всегда был и есть союз бюрократии и богатых. И раньше, до перестройки, были богатые. Просто это не афишировалось.

Может, коррупция только что появилась? Да всегда она процветала, только сейчас приобрела более кошмарные формы. Жили и живем по определению испанского диктатора Франко, который говорил: «Моим друзьям — все, моим врагам — закон…»

Ругают и поносят либерализм, который, признавая людей свободными, считает, что они имеют право быть недовольными происходящим. Но ведь именно либерализм дает свободу совести, печати, слова, шествий, демонстраций. Все социальные новшества, появившиеся в двадцатом веке, — за счет либерализма. А история не останавливается, не делает перерыва, чтобы какое-то поколение могло оглядеться, осмыслить свой трагический опыт, сделать выводы.

При Советской власти был создан колхозный строй. И он, этот строй, целеустремленно вел людей к безответственности, к той безответственности, в которой сегодня следует искать беспредел. Колхозы были созданы не для процветания крестьян, а для еще большего их закабаления. И люди отучились работать. Сосед-дачник рассказывает: рядом с его домом была ферма крупного скота. Теперь ее нет. Все быльем поросло. Почему? Да потому что граждане, что работали на ферме, теперь пьют горькую. Зачем думать, переживать? Зачем вообще трудиться, если, где-то подшабашив, можно с утра залить глаза? Была банька общественная — так и ту спалили. Ничего: живут…