Я – инквизитор - Александр Мазин

Антонина вслушалась и замерла. То были неоскверненные слова и, главное, сказанные с настоящею верой в их силу. Значит… Не тьма пришла к ней, а огонь. Значит, Владыка смилостивился, уберег от худшей участи.

«Назад пути нет»,– подумала женщина и, собравшись с духом, открыла глаза.

– Не молись за меня,– прошептала она склонившемуся человеку.– Не крещена я.

– Я крещен,– спокойно сказал отец Егорий.– И Бог меня слышит. Можешь ли ты встать, заблудшая дочь моя?

Два дня провел отец Егорий во Всеволожске. Антонина была крещена, причастилась и получила от отца Егория благословение помогать болящим. Но без непотребной волшбы.

«Забыть прежнее ты не сможешь,– сказал иеромонах.– Но творить – не смей! Каким бы благом это тебе ни казалось!»

Ласковин тоже был с ними. Он, как и отец Егорий, не пил ничего, кроме воды. А рот открывал лишь для того, чтобы помолиться. Так велел Потмаков. К исходу второго дня мысли Андрея очистились, и ему разрешено было говорить. Но он предпочел помалкивать. За все это время их дважды навестил Степаныч – привез необходимое для крещения и свозил отца Егория домой, на пятничную службу. В воскресенье утром Потмаков отбыл, поручив Антонину присмотру здешнего батюшки. Ласковин же вместе с новокрещеной отстояли воскресную службу во Всеволожской церкви и по окончании ее Андрей уехал в Петербург.

За дни эти они с Антониной не сказали друг другу ни слова. И расстались с облегчением. Каждый, глядя на другого, вспоминал то, что вспоминать не хотелось.

«Терпи, Андрей,– сказал ему Потмаков уже дома.– Раскаяние твое угодно Господу, и доброе окончание дела сего – знак Его Милости». И Андрею стало полегче.

И только один человек не одобрил действий отца Егория. Отец Серафим. Он полагал, что с ведьмой следовало поступить так же, как с вампиром. Но высказать этот упрек прямо он не рискнул. Вместо этого подкинул Потмакову еще одно имя: Анатолий Иванович Пашеров.

Глава шестнадцатая

– Степаныч,– спросил Ласковин.– Как человек, вхожий в коридоры власти, что ты скажешь о некоем Пашерове?

– Скажу, что пахнет от него дурно! – ответил Смушко.

– А конкретней?

Смушко потер бровь, потом посмотрел на дверь, отделявшую комнату, где они расположились, от гостиной. Из-за двери доносился приглушенный бас отца Егория. Иеромонах беседовал с двумя новыми членами общины. Наставлял.

Ласковин понимал колебания Смушко. Степаныч – осторожный человек. Если решит, что откровенность может не понравиться отцу Егорию или, хуже того, подтолкнет Потмакова в опасную сторону, ничего Андрею не скажет. С другой стороны, Смушко знал своего пастыря: решив действовать, отец Егорий не отступал, пока не добивался своего.

– Мы хотим с ним встретиться,– сказал Ласковин.

– С Пашеровым?

– Да.

– Это трудно.

– Знаю.

Андрей действительно знал. Потому что вот уже неделю они пытались «выйти» на господина Пашерова, депутата, председателя двух комиссий, ответственного секретаря третьей и исключительно занятого человека, нигде не появлявшегося иначе как в сопровождении трех телохранителей.

Наивное предположение отца Егория о том, что депутат должен встречаться с избирателями, не оправдалось. Да, у Пашерова был кабинет, а на дверях кабинета значились приемные часы. И в эти часы любой гражданин мог войти в дубовые двери этого кабинета. Но Пашерова за ними не было. Прием вел секретарь. А отец Егорий желал лично пообщаться с Анатолием Ивановичем. Два дня назад Ласковину удалось издали взглянуть на господина Пашерова, когда тот, окруженный тремя здоровяками, вышел из подъезда дома на набережной Мойки и проследовал в «мерседес». Все, что мог заметить Андрей, это то, что фигура у господина депутата непредставительная, полностью затеняемая могучими торсами охранников. Будь Ласковин снайпером, собравшимся пристрелить Пашерова, ему пришлось бы нелегко. Но Ласковин не был снайпером и не собирался убивать господина депутата, пока «суд» в лице Игоря Саввича Потмакова не вынесет ему приговор. Если вынесет.

– Я пытался выйти на него,– наконец изрек Степаныч.– Думал в благотворители его уговорить. Он же известный меценат: студию хореографическую спонсирует, выставочный зал, в прошлом году тысячу долларов пожертвовал Мариинскому театру. Шум был – будь здоров.

– Откуда ж такие средства у народного депутата? – осведомился Ласковин.

– «Совкомбанк», банк «Народный», инвестиционный фонд «Надежный». И в каждом господин Пашеров – первое лицо. Хотя и неофициально. Официально он только ходатай. Ходатайствует депутат ЗАКСа перед правлением – и правление переводит! – Степаныч усмехнулся.– Отчего бы и не перевести? Когда миллиарды отмываются, бывает, миллиончик-другой и брызнет в сторону. Поначалу-то я этого не знал, знал бы – и не пробовал. От нас ведь отдачи не будет: ни балериночек, ни картин на международные аукционы. Однако,– другим тоном продолжал Смушко,– не любят его крепко. Выскочка. За каких-то три года из ничего поднялся и просеку после себя оставил – будь здоров. Но удачлив: ни разу не прокололся. А теперь его разве что из гранатомета достать можно. Лучше уж вам колдуна какого-нибудь в оборот взять! – высказался он откровенно.

– Решать не мне,– ответил Андрей.

– Не прибедняйся. Попробуй спустить на тормозах, а я батюшку делами общинными развлеку. Глядишь, и образуется.

– Я понимаю,– согласился Андрей.

– Вот и договорились,– кивнул Степаныч.– Пойдем пивка выпьем, пока батюшка не видит! – И подмигнул – Не согрешишь – не покаешься! Ты, кстати, почему за зарплатой не ходишь?

– За какой зарплатой? – удивился Ласковин.

– Своей. Ты же у меня оформлен как секретарь-референт по специальным вопросам. Нравится?

– Да есть у меня деньги!

– Можешь обратно отдать! – сказал Смушко.– Но получить – должен. Иначе нас налоговые с требухой сожрут. Вот кто истинно слуги сатаны! —

И рассмеялся.

Вторая дверь, со стороны коридора, открылась, и в комнату заглянул Сарычев.

– Ласковин? Тебя ищу! Стрелять поедешь?

– Вчера же ходили! – сказал Андрей, которому лень было на ночь глядя выбираться на мороз.

– Каждый день! – заявил Сарычев.– Каждый день тренироваться надо! Иначе рука отвыкнет!

– Езжай! – поддержал Смушко.– Толку от тебя никакого. Пиво пить со мной отказался! – сообщил он Пете.

– Это правильно! – одобрил Сарычев.– Ну давай, Андрюха, одевайся, я в машине жду!

– Езжай! – еще раз повторил Смушко.– Завтра отоспишься. У нас с батюшкой утром,– подмигнул,– дела!

«Дела» с умелой руки Степаныча растянулись на целых три дня. Первый из них Ласковин откровенно пробездельничал. Спал до десяти, до обеда провалялся с книжкой, поел, поболтал с охранником: дал пару советов как специалист на тему ложных срабатываний инфракрасных датчиков. Провел час в «собачнике», поиграл с Брейком, кобелем-трехлеткой, питавшим к Ласковину расположение. Второй кобель, Браконьер, того же помета, но мельче и нравом мрачнее, наблюдал за ними из-за барьера (чтоб не сшибли ненароком) с явным осуждением. Кинолог утверждал, что Браконьер – толковый пес, а Брейк – просто кусок собачьего мяса. Но Ласковину жизнерадостный овчар нравился. Возиться с прыгающей на тебя пятидесятишестикилограммовой овчаркой – еще та гимнастика. Через полчаса Ласковин взмокал, как после двухчасовой тренировки, при том, что и человек, и пес обращались друг с другом аккуратно. Так прошел день. Вечером, после службы, Андрей долго разговаривал с отцом Егорием. О вере.