И жизни новизна. Об искусстве, вере и обществе - Ольга Александровна Седакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То описание православного восприятия мира, которое у меня получилось, в нынешнее время многим покажется едва ли не фантазией или ретроутопией. Распространенное представление о церкви, о русском Православии, которым располагает человек нынешнего дня, скорее всего, никак не совпадет с моими наблюдениями. За эти годы много так изменилось, как будто в жилах церкви течет другая кровь. Писать о современном состоянии я не готова. Я могу только заверить, что описанный здесь образ православного видения мира не заимствован мною исключительно из каких-то книжных источников, по преимуществу древних. Такое Православие я видела собственными глазами, таких православных людей, и священников, и мирян, я встречала в нашей церкви (в моем детстве и молодости еще гонимой церкви). Я не могу поверить, что таких теперь больше не найдешь…
ОС
Апрель 2022
I. Религия как восприятие мира[208]
1. Что видит святой?
Несколько лет назад мне довелось побывать на службе в одной маленькой деревенской церкви. Было второе воскресенье после Троицы, которое по официальному церковному календарю посвящено «Всем Святым, в земле Российской просиявшим». В конце службы, как и полагается, священник стал говорить проповедь. Ему было лет шестьдесят, выглядел он уставшим и не слишком здоровым (позже я узнала, что в Тульскую область он приехал из Чернобыля). Он сказал: «Обычно в народе святых начинают почитать только после их смерти. Да, когда они умерли и прославлены — мы их очень любим: ведь это наши святые! Мы гордимся, что они наши земляки, что мы родились с ними на одной земле — в том же городе или деревне. Мы даже предполагаем, что о нас они будут заботиться горячее, чем о ком-нибудь еще: мы ведь их соседи и почти родственники! Но при жизни святых обычно не слишком почитают: ни уважением, ни поддержкой своих земляков они не пользуются. Даже наоборот: окружающие, как правило, смеются над такими людьми. Люди, как правило, считают святых жалкими и убогими, а их образ жизни — несуразным: где ж это видано, чтобы человек так себя вел! Но главное — все уверены, что их святой (их будущий святой) видит мир как-то неправильно, фантастически, глупо. По общему мнению, этот человек не может оценить реальное положение вещей „в нашем мире“, которое всем прекрасно известно; кажется, что любой ребенок разбирается в этом лучше. И его (или ее) слепота печальна, смешна и возмутительна.
Но друзья мои! — продолжал священник, и голос его неожиданно изменился и зазвучал почти торжественно. — Как раз святые и видят всё в правильном, реалистическом и практическом свете. Они, и никто другой, видят наш мир таким, какой он есть на самом деле. Они видят, как наша Земля — и вместе с ней весь наш мир — летит к Господу. Летит, как птица, глядя в одну точку, вот так, раскинув крылья, — он попытался изобразить полет, — к милой последней Встрече».
Он произнес эти слова, как и всякий хороший русский священник, простым и совершенно нетребовательным тоном, без малейшего нажима или пафоса, как будто говорил в первую очередь самому себе, а потом уже и всем остальным. Это было больше похоже на исповедь, чем на проповедь. Но было видно, как радостно ему сделать это признание — или открытие (эта мысль могла быть совершенно новой и для него самого) — в нашем присутствии. Я никогда не встречала в святоотеческих писаниях такого образа мира, летящего к Богу, как птица. Но прозвучало это, я бы сказала, неоспоримо традиционно.
2. Святой, а не герой
Пусть этот эпизод послужит эпиграфом к моим дальнейшим размышлениям о том, какой способ восприятия мира формирует (или пытается формировать) в человеке русская православная традиция. Столкновение святого и окружающих (другими словами, острый конфликт между двумя типами веры: детской верой «простого народа», «паствы», ищущей защиты и руководства, — и «взрослой» бесстрашной верой «слуги Божьего», единственное желание которого — угодить своему Господу) не несет в себе чего-то специфически православного. Мы можем вспомнить, что тот же конфликт составляет структуру драмы «Убийство в соборе», англиканина Т. С. Элиота. Тем не менее здесь есть и довольно существенное отличие, которое мы сразу же чувствуем. То, что трагически отделяет элиотовского героя от окружающих, — это его решимость пойти на страшный риск, предпринять что-то такое, что может стоить ему жизни, тогда как для «смиренного стада» первая и, возможно, единственная цель — выжить во что бы то ни стало. Но священник из тульской глубинки, с которого я начала, противопоставлял святого «нам», «всем остальным» совсем на другом основании: он говорил не о готовности действовать и даже не о согласии принести себя в жертву, а прежде всего о другом способе видеть мир. Это было для него важнее всего. И именно это — осмелюсь сказать — самое важное для русской православной традиции.
Особое видение мира и есть то, что отличает святого. И любое его действие или поступок (какими бы странными или безрассудными они ни казались «всем остальным») так же естественно исходят из этого видения; они для него так же «правильны» и «практичны», как естественно для большинства людей их «нормальное» поведение. Самые любимые русские святые отнюдь не герои — напротив, они обладают особой человечностью, мягкостью и простотой — свойствами, которые сразу и безошибочно распознает народный вкус.
В целом главную задачу, которую Православие предлагает верующему как его христианский долг, можно определить как обретение чистого сердца[209] (которое человек приготавливает как жилище, обитель для Святого Духа, поскольку Дух Святой никогда не соприкасается ни с чем нечистым). Но было бы ошибкой увидеть эту практику очищения сердца как систему какого-то психологического тренинга, как самоцель. Дело в том, что только чистое сердце позволяет исполнить волю Божью, поскольку прежде чем этой воле следовать, необходимо ее распознать. Есть большой риск принять собственное воображение или желание за волю Бога. Православная аскетическая традиция с особенным тщанием изучает разновидности такого самообмана (всю область лукавства: недаром обычное именование сатаны по-славянски и по-русски — Лукавый). Таким образом, исполнение первого божественного повеления — любить Его и любить друг друга — по аскетическим сочинениям становится возможным только на последней ступени «духовного восхождения», когда человек освобождается от всех
