Жестокие слова - Луиз Пенни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Инспектор посмотрел на Гамаша, которого и правда сморило: голова опустилась, глаза были закрыты. Бовуару не хотелось беспокоить шефа — у того был такой умиротворенный вид. Потом он обратил внимание, что большой палец Гамаша мягко поглаживает фотографию, которую он легко держит в руке. Глаза шефа не были закрыты, вернее, не были закрыты совсем.
Он прищурился и разглядывал изображение на фотографии.
А скульптура изображала гору. Голую, безлюдную. Словно ее обстригли. Остались лишь несколько чахлых сосен у основания. Гамаш чувствовал, что от нее исходит печаль, ощущение опустошенности. Но в этой работе было и что-то еще, отличавшее ее от других. Некое легкомыслие. Он прищурился, всмотрелся пристальнее и увидел: то, что он ошибочно принял за одну из сосен у основания горы, на самом деле было чем-то иным.
Это был молодой человек, мальчик, нерешительно шагнувший на край скульптуры.
И там, где ступила его нога, начали пробиваться молодые деревца.
Это напомнило Гамашу портрет Рут кисти Клары. Было схвачено то мгновение, когда отчаяние переходит в надежду. Эта удивительная скульптура кричала об одиночестве, но в то же время и вселяла надежду. Гамашу не нужно было приглядываться — он и без того знал, что мальчик здесь тот же самый, именно его видел он и на других скульптурах. Но страх исчез. Или еще не появился?
На газоне закрякала Роза. Сегодня на ней был бледно-розовый свитер. И жемчужины?
— Voyons, — сказал Бовуар, кивая на утку, когда они вышли из машины. — Можете вы себе это представить — слушать это кряканье целый день?
— Подожди, когда у тебя будут дети, — сказал Гамаш, останавливаясь перед бистро, чтобы посмотреть на Розу и Рут.
— Они что, крякают?
— Нет. Но шумят они сильно, в этом можешь не сомневаться. И кстати, ты собираешься обзаводиться детьми?
— Наверное, когда-нибудь. Энид пока не горит желанием.
Он стоял рядом со своим шефом, и они оба смотрели на тихую деревню. Тихую, если не считать кряканья.
— Есть новости от Даниеля?
— Мадам Гамаш говорила с ними вчера. Все в порядке. Ждут ребеночка недели через две. Как только это случится, мы полетим в Париж.
Бовуар кивнул:
— Значит, у Даниеля будет двое. А что насчет Анни? У нее есть какие-то планы?
— Никаких. Мне думается, что Дэвид не против, но Анни не умеет обращаться с детьми.
— Я видел ее с Флоранс, — сказал Бовуар, вспомнив приезд Даниеля с внучкой старшего инспектора. Он видел, как Анни держит племянницу, поет ей. — Она в восторге от девочки.
— Она заявляет, что не хочет детей. А мы, откровенно говоря, не хотим ее подталкивать.
— Да, тут лучше не вмешиваться.
— Дело не в этом. Мы видели, какой кошмар получался каждый раз, когда она в юности подрабатывала бебиситтером. Как только ребенок начинал плакать, Анни звала нас, и нам приходилось приезжать и выручать ее. Мы как бебиситтеры заработали больше денег, чем она. И вот еще что, Жан Ги. — Гамаш подался к инспектору и понизил голос. — Не вдаваясь в детали, что бы ни случилось, не позволяй Анни надевать на меня памперсы.
— О том же самом она просила и меня, — проговорил Бовуар, и на лице Гамаша появилась улыбка. Потом растаяла.
— Ну, идем? — Гамаш показал на дверь бистро.
* * *Они вчетвером решили сесть подальше от окон. В прохладном и тихом зале. В обоих каминах по концам зала полыхал огонек. Гамаш вспомнил свой первый приход в это бистро несколько лет назад: он тогда увидел разнородную мебель, простые кресла, кресла с подголовниками и резные кресла. Столы круглые, квадратные и прямоугольные. Камины и деревянные балки под потолком. И на всем ценники.
Всё продавалось. И все? Гамаш так не думал, но иногда его охватывали сомнения.
— Bon Dieu, ты хочешь сказать, что не говорил своему отцу обо мне? — спросил Габри.
— Говорил. Я ему сказал, что со мной живет Габриэль.
— Значит, ваш отец думает, что вы живете с Габриэль, — сказал Бовуар.
— Quoi?[83] — сказал Габри, пронзая гневным взглядом Оливье. — Он думает, что я женщина? А это значит… — Габри недоуменно посмотрел на своего партнера. — Он не знает, что ты гей?
— Я ему об этом не говорил.
— Может быть, не словами, но ты ему точно говорил, — сказал Габри и повернулся к Бовуару. — Под сорок лет, не женат, продает старинные вещи. Господи, он рассказывал мне, что в то время, когда другие ребята играли в золотоискателей, его интересовали фарфоровые статуэтки фирмы «Ройял Даултон». Это что, разве не гей? — Он повернулся к Оливье. — У тебя была детская духовка, и ты сам шил себе костюмы на Хеллоуин.
— Я ему об этом не говорил и не собираюсь, — отрезал Оливье. — Это не его дело.
— Ну и семейка, — вздохнул Габри. — Вы идеально подходите друг к другу. Один ничего не хочет знать, а другой ничего не хочет говорить.
Но Гамаш знал, что за этим скрывается нечто большее, чем нежелание говорить. Тут речь шла о маленьком мальчике со своими тайнами. А потом маленький мальчик стал большим, но тайны остались. Потом он стал взрослым мужчиной. Гамаш вытащил из сумки конверт и положил на стол перед Оливье семь фотографий. Потом он развернул скульптурки и тоже поставил их на стол.
— В каком порядке они изготовлялись?
— Не помню, какую когда он мне дал, — пробурчал Оливье.
Гамаш посмотрел на него, потом мягко сказал:
— Я спросил не об этом. Я спросил, в каком порядке они изготовлялись. Вы ведь это знаете, да?
— Я не понимаю, о чем вы, — смущенно проговорил Оливье.
И тут Арман Гамаш сделал нечто такое, что Бовуар видел редко. Он с такой силой стукнул кулаком по столу, что деревянные скульптурки подпрыгнули. Как и его собеседники.
— Хватит! Наслушался я!
И вид его вполне отвечал этим словам. Лицо посуровело, на нем появились резкие морщины, словно проявленные ложью и тайнами.
— Вы хоть представляете, в какую переделку попали? — Голос его звучал низко, напряженно, он словно продавливал его через горло, которое грозило вот-вот сомкнуться. — С этой минуты чтобы никакой лжи! Если хотите сохранить надежду на благополучный для себя исход, хоть малейшую надежду, говорите правду. Сейчас же!
Гамаш накрыл своей широкой ладонью фотографии и подтолкнул их к Оливье, который уставился на них будто в ужасе.
— Я не знаю, — заикаясь, проговорил он.
— Оливье, бога ради, прошу тебя, — простонал Габри.
Гамаш теперь излучал гнев. Гнев, разочарование и опасение, что истинный убийца может уйти от ответственности, укрыться во лжи другого человека. Оливье и старший инспектор смотрели друг на друга. Один всю жизнь прятал тайны, другой посвятил себя тому, чтобы извлекать тайны на свет божий.
Бовуар и Габри смотрели на происходящее молча, ощущая эту подспудную борьбу, не в силах никому помочь.
— Говорите правду, Оливье, — проскрежетал Гамаш.
— Как вы узнали?
— Побывал в стране чудес. В деревне Нинстинц на островах Королевы Шарлотты. Тотемные шесты сказали мне.
— Они сказали вам?
— На свой лад. Там одно изображение следует за другим. Каждое рассказывает свою историю и само по себе является чудом. Но если брать их в целом, то история получается более полная.
Слушая эти слова, Бовуар подумал о тех строках, что отправляла ему Рут. Шеф сказал ему, что и они имеют то же свойство. Если их соединить в определенном порядке, то и они расскажут историю. Он опустил руку в карман и нащупал клочок бумаги, подсунутый ему под дверь этим утром.
— Так что за историю они рассказывают, Оливье? — спросил Гамаш.
Понимание пришло к нему в самолете, когда он слышал щебет мальчика, выстраивавшего своих солдатиков в сложном боевом порядке. Гамаш думал о деле, думал о хайда, о хранителе, которому не давала покоя больная совесть и который наконец обрел покой в лесной глуши.
Старший инспектор подозревал, что то же самое случилось и с Отшельником. Он спрятался в лесу вместе со своими сокровищами. Но был найден. Много лет назад. Он сам нашел себя. И стал использовать деньги для затыкания щелей в стене и как туалетную бумагу. Первые издания книг он использовал, чтобы получать знания и скрашивать одиночество. Он ел каждый день с бесценных блюд.
И в лесной глуши он обрел свободу и счастье. И мир.
Но чего-то ему все же не хватало. Или, точнее, что-то мешало ему. Он освободился от грузов житейских, но какой-то груз давил ему на плечи. Истина.
И тогда он решил поделиться ею с кем-нибудь. С Оливье. Но он не мог заставить себя пойти на это. Вместо этого он поведал правду в притчевой, аллегорической форме.
— Он заставил меня пообещать ему, что я никому об этом не скажу. — Оливье уронил голову.
— И вы никому ничего не говорили. Пока он был жив. Вы сдержали обещание. Но теперь должны рассказать.
Оливье молча взял фотографии и разложил их в определенном порядке, над двумя помедлил несколько секунд, один раз поменяв их местами. Наконец они все легли перед ним, рассказывая историю Отшельника.