Свидание в Санкт-Петербурге - Нина Соротокина

Иногда для особо важных дел учреждали в помощь Тайной канцелярии особые комиссии. Так было при раскрытии заговора смоленской шляхты, которую возглавлял князь Черкасский, при суде над Бироном, при работе по лопухинскому «бабьему заговору» и так далее. Тайная канцелярия была выездной, то есть в случае необходимости посылала своих агентов в другие города. Обычно роль агентов играли подканцеляристы или военные чины из наряда.

Ушаков руководил Тайной канцелярией шестнадцать лет, и все эти годы обнаруживал в работе ум и гибкость, позволявшие ему держаться в тени при очень высокой значимости и огромных возможностях. Бантыш-Каменский, наш славный историк, писал о нем: «Управляя Тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особым даром выведывать образ мыслей собеседника».

Все это правда. Ушаков сам вел наиболее ответственные дела, и пыточные речи никогда не произносились без его присутствия, но его нельзя упрекнуть ни в садизме, ни в особой ненависти к преступникам. Он был добросовестен и бесстрастен.

Ушаков начал руководить сыскными делами без малого в шестьдесят лет, возраст мудрости, и находил силы для служения отечеству, однако понимал — нужен преемник. И он нашелся — Александр Петрович Шувалов. Он входил в работу постепенно, присматривался, учился на допросах и за столом, и подле дыбы, а за два года до своей смерти Ушаков привел его к присяге. Шувалов вел в это время дело поручика Измайловского полка «о говорении непристойных слов об императрице». Присяга свершилась в домовой церкви Ушакова, словно дело о замещении главы Тайной канцелярии было своим, семейным. Шувалову было тридцать семь лет.

До самой смерти Ушаков присматривал за родным своим заведением, требовал строгости и порядка, но времена менялись. Тайная канцелярия при Шувалове как бы усыхала. Декларации, выписки, реляции стали меньше по объему скупее по содержанию, словно само вдохновение ушло в песок. Клятва императрицы «не казнить смертью» не была вписана в закон, но соблюдалась неукоснительно. При Ушакове арестованных приводили к пытке в тех случаях, когда при следствии не могли получить полную картину преступления, заходили в тупик. Шувалов же готов был рисовать эту картину до бесконечности, искал новых и новых свидетелей, устраивал очные ставки. Для допроса с пристрастием требовалось личное разрешение Шувалова, а он его давал очень неохотно.

Современники писали об Александре Петровиче Шувалове, что ужасный род занятий вверенной ему канцелярии отразился на его лице. У него появился тик правой стороны лица. Судорога эта появлялась в минуты гнева, страха или радостной взволнованности, поэтому перед императрицей он всегда являлся украшенный страшной гримасой.

Обычно делопроизводство в Тайной канцелярии начиналось с «поношения» от учреждения или лица о случившемся антигосударственном «важном» деле. Вопрос о «важности» был одним из главных в канцелярии. Например, подрались обыватели на рынке из-за проданной козы, один из подравшихся написал донос. Канцелярия решает, важное сие дело или нет. Если просто подрались — это отнюдь не представлялось важным, но если один из драчунов «изблевал речи, поносившие государыню или трон русский». Тайная канцелярия находила «важность» и заводила «дело». Или, скажем, дела о взятках, дрязгах или волшебстве. Каждое могло подлежать и Тайной канцелярии, и другому какому-либо учреждению: суду, Синоду. Так, в Тайной канцелярии священника обвинили в волшебстве, но судили все равно противу двух первых пунктов, потому что в волшебных тетрадях между списками наговоров и рецептами приворотных зелий нашли слова, поносящие царскую фамилию.

Как только заводили «дело», брали замешанных в него лиц и учиняли допросы, которые неукоснительно записывались на бумагу, так называемые «распросные речи». Перекрестные допросы, пыточные разговоры подшивались в «дело». Если нужно было привлечь свидетелей, то составляли «определение» о приводе их на допрос. Для обысков посылались подканцелярист или офицер с солдатами, на месте составлялись рапорты и опись найденных на месте вещей, все это тоже подшивалось в дело. Когда следствие кончалось, то на основании всех бумаг составлялся «экстракт», который слушал Ушаков, а впоследствии Шувалов, и выносил «определение», то есть приговор.

Итак, вооружившись знаниями о флоре и фауне этого тайного омута, мы можем смело продолжать путь за нашими героями. Для того, чтобы объяснить арест Белова, мы должны откатиться несколько назад, не намного, всего на несколько часов.

В тот самый четверг, в который было совершено нападение, Лядащев решил провести время с толком, для чего в полдень отправился в Петропавловскую крепость в тайный особняк к Дементию Палычу. В передней светлице, как называли самую большую и приличнее прочих обставленную комнату, он услышал много раз повторенное «Ба! Да это Лядащев! Как живешь-поживаешь?» Восклицания эти носили чисто формальный характер, и Василий Федорович, разумеется, не стал разливаться в подробностях своей жизни, однако на лицах некоторых чиновников было написано истинное радушие. Везде люди живут, и Тайная канцелярия не является исключением.

Лядащев не поленился, одну за другой обошел все восемь «конторок», в которых корпели над делами подканцеляристы. Когда-то одна из них с решеткой на окне и шатким столом с потайным ящиком служила ему кабинетом. Поболтали о том о сем. Дементий Палыч сыскался в подьяческой комнате. Лядащеву он не обрадовался. Василий Федорович сообщил, что зашел сюда просто так, по дороге, поскольку направляется в Летний сад к гроту, шум воды, дескать, очень успокаивает в этакую жару и способствует размышлению. Дементий Палыч ответил, что — как же, как же — знает он этот грот, но путь туда, если по плашкоутному мосту, долгий, а шум струй с таким же успехом можно послушать в саду подле Троицкой площади, там фонтанная струя, конечно, пониже, зато это рядом и народу вокруг поменьше. Пусть так, приятно иметь дело с умным человеком.

Лядащев вошел в небольшой, тенистый сад, уселся на ближайшей скамье, расслабился, надвинул треуголку на глаза. В листве над головой заливался щегол, а может быть, дрозд, словом, какая-то очень жизнерадостная птица. Скоро пение было прервано появлением человека, который шел, припадая на одну ногу. Он тоже сел на скамейку, тяжело вздохнул.

— Что носа не кажешь и к себе не зовешь? — спросил Лядащев, не открывая глаз.

— Потому что без надобности. Сведений, которые бы вас заинтересовали, мне получить не удалось.

— Так-таки и не удалось? — Лядащев сдвинул треуголку на затылок. — Так-таки и не знаешь, что Оленева держат на Каменном Носу в бестужевской мызе?