Чужое сердце - Джоди Пиколт

«Ей лучше было умереть», – сказал он тогда, и я убежала от того, что он пытался донести.

Я вспомнила Курта и Элизабет, лежащих в обнимку в гробу, и к горлу подкатила тошнота.

– Мама, – тихо сказала Клэр, – ты в порядке?

Я коснулась ее щеки – в том месте, где под действием лекарств бутоном расцвел румянец. Сердце ее не справлялось с такой непосильной задачей, как розовые щеки.

– Нет, – призналась я. – Я умираю.

Она улыбнулась.

– Вот так совпадение.

Но это было не смешно. Я действительно умирала. Мало-помалу.

– Я должна тебе кое-что сказать. И ты меня возненавидишь, когда я договорю. – Я крепко сжала ее руку в своей. – Я знаю, что это несправедливо. Но ты – ребенок, а я – мать. И решение принимаю я, даже если сердце будет биться в твоей груди.

На глаза Клэр набежали слезы.

– Но ты же… Ты обещала! Не вынуждай меня…

– Клэр, я не могу просто сидеть и смотреть, как ты умираешь, зная, что тебя ждет новое сердце.

– Но не первое же попавшееся! – Отвернувшись, она громко разрыдалась. – Ты думала, как мне потом с этим жить?

Я аккуратно убрала прядь у нее со лба.

– Я только об этом и думаю.

– Неправда, – возразила Клэр. – Ты думаешь только о себе! О том, чего хочешь ты, о том, что ты потеряла! Между прочим, не только ты лишилась радостей жизни…

– Именно поэтому я не могу позволить тебе лишиться этой последней радости.

Клэр медленно повернула голову.

– Я не хочу жить благодаря ему.

– Тогда живи ради меня. – Я сделала глубокий вдох и открыла свой самый заветный секрет: – Понимаешь, Клэр, я не такая сильная, как ты. Я не переживу, если снова останусь одна.

Она закрыла глаза, и я уже подумала, что она уснула, когда рука ее до боли сжала мою.

– Хорошо, – сказала Клэр. – Но знай: я буду ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь.

Всю оставшуюся жизнь. Найдется ли во всех языках мира фраза, в которой было бы больше музыки?

– Клэр, – сквозь слезы выдавила я. – Оставшаяся жизнь – это так долго.

7

Бог мертв: но такова природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень.

Майкл

Когда заключенные пытались покончить с собой, они использовали вентиляцию. Обычно они протаскивали провода из телевизоров через решетку, завязывали на шее петлю и сходили с металлической койки. Из этих соображений за неделю до казни Шэя перевели в камеру под наблюдением. За каждым его движением следили, за дверью круглосуточно дежурил надзиратель. Это был так называемый «суицидальный караул»: штат не хотел, чтобы заключенный сделал их дело за них.

Шэю там ужасно не нравилось, он только об этом и говорил, пока я по восемь часов в день сидел рядом. Я читал ему отрывки из Библии, из Евангелия от Фомы и спортивных журналов. Я рассказывал об аукционе пирогов, который мы с ребятами устроим на Четвертое июля, – этот праздник отметить ему уже не суждено. Он вроде бы слушал меня, но потом вдруг кричал охраннику: «Тебе не кажется, что мне тоже иногда можно побыть одному?! Если бы тебе оставалось жить неделю, тебе бы хотелось, чтобы за тобой постоянно следили? Как ты плачешь? Ешь? Ссышь?»

Иной раз мне казалось, что он окончательно примирился со скорой смертью: он спрашивал, действительно ли я верю в рай, можно ли там будет ловить рыбу, попадают ли рыбы вообще в рай и можно ли есть души рыб, как едят живых. Но бывали дни, когда он плакал навзрыд, – и мне становилось тошно от самого себя. Затем он утирал рот рукавом и вытягивался на нарах, уставясь в потолок. Пережить эти страшные дни ему помогали лишь разговоры о Клэр Нилон, чья мать снова согласилась принять сердце Шэя. У него хранилось зернистое газетное фото Клэр, чье бледное лицо после множества прикосновений стало уже белым овалом. Черты оставалось додумывать самостоятельно.

Виселицу уже построили; по всей тюрьме разносился запах сосновой смолы, воздух на вкус отдавал стружкой. Хотя в кабинете капеллана действительно обнаружили люк, уничтожить находящийся внизу кафетерий было бы слишком дорого. Вместо этого деревянный помост решили возвести возле уже сооруженной камеры для инъекций. Однако когда в местных газетах журналисты хором осудили варварскую природу публичных казней (они рассудили, что любой папарацци, способный нагрянуть на свадьбу Мадонны на вертолете, проникнет и на повешение), начальнику тюрьмы пришлось скрыть виселицу от посторонних глаз. Ничего лучше, чем приобрести огромный шатер у разоренного цирка из Вермонта, они не придумали. И теперь праздничное красно-фиолетовое шапито занимало большую часть тюремного двора. Шпиль был виден даже с шоссе – он словно зазывал: «Дамы и господа, не проходите мимо! Величайшее шоу на земле!»

Странно было представлять, что совсем скоро я стану свидетелем смерти Шэя. Да, я провожал в последний путь десяток своих прихожан, я множество раз стоял у смертного одра – но это было другое. Нить его жизни перерезал не Бог, а суд. Я перестал носить часы и стал отмерять время по жизни Шэя. Вот осталось семьдесят два часа, вот – сорок восемь, затем – не успеешь оглянуться – двадцать четыре. Как и Шэй, я перестал спать, чтобы находиться рядом с ним круглые сутки.

Грейс по-прежнему приходила к нему каждый день. Мне она сказала лишь, что прежде их разделяла какая-то тайна (очевидно, улаженная после визита к Джун Нилон), а теперь ей просто хотелось наверстать упущенное время. Они часами сидели, прислонившись головами друг к другу, и предавались общим воспоминаниям, но в одном Шэй оставался непоколебим: он категорически запрещал Грейс присутствовать при казни. Не хотел, чтобы это стало последним воспоминанием о нем. Свидетелями с его стороны должны были выступить я, Мэгги и ее начальник. Когда приходила Грейс, я оставлял их наедине. Обычно я шел. в кафетерий для работников тюрьмы и выпивал банку кока-колы. Или просто сидел и читал газету. Иногда попадал на выпуск новостей, в котором рассказывали о приготовлениях к казни. Ассоциация американских медиков пикетировала здание тюрьмы с плакатами вроде «Первая заповедь – не навреди!» Те же, кто по-прежнему считал Шэя… ну, скажем, не самым обычным убийцей, зажигали свечи. Их набралось уже тысячи, и все они складывались в яркую надпись, которую могли прочесть даже пилоты в ночных небесах: «Господи тебя помилуй».

А чаще всего я молился. Богу, Шэю – да, если честно, кому угодно, лишь бы меня слушали. И я надеялся, что в последний момент Бог пощадит Шэя. Мне трудно было помогать смертнику, когда я верил в его виновность; насколько же труднее стало помогать ему, когда я знал, что он невиновен, но решительно настроен умереть. По ночам мне снились железнодорожные катастрофы. И как я ни молил о помощи, никто меня не понимал.

Когда Грейс пришла в последний день перед казнью, я оставил их вдвоем и вышел побродить по двору. Точнее, по огромному периметру циркового шатра. Вот только офицеров, караулящих вход, на месте не оказалось, а штора, обычно застегнутая, была приоткрыта. Изнутри доносились голоса:

«…не подходи к краю…»

«…полминуты от заднего входа к лестнице…»

«…двое вперед, трое назад…»

Я заглянул внутрь, но мне, как ни странно, никто не помешал – все были слишком заняты. Начальник тюрьмы стоял на деревянной платформе, рядом суетились шестеро офицеров. Один был чуть более субтильного телосложения, а руки и ноги его были закованы в кандалы. Неуклюже пятясь, он мертвым грузом повисал на руках остальных офицеров.

Сама виселица представляла собой массивную металлическую пику с перекрестным брусом; крепилась она на платформе с двойным люком. Внизу оставалось пустое пространство, в котором можно будет увидеть, как падает тело. По обе стороны от виселицы находились небольшие комнатки с односторонними зеркалами, чтобы никто не мог заглянуть внутрь. За виселицей шла рампа с белым занавесом вдоль стены – и над, и под эшафотом. У меня на глазах двое офицеров затащили того, что помельче, на помост.

Койн начал кнопку на секундомере.

– И… готово, – объявил он. – Семь минут, пятьдесят восемь секунд. Молодцы.

Начальник тюрьмы махнул рукою в сторону стены.

– По этим телефонам можно напрямую связаться с губернатором и генпрокурором. Председатель Управления исполнения наказаний позвонит туда перед самым началом, чтобы убедиться, что казнь не отложена и не отменена. Затем он поднимется на платформу и сделает официальное заявление. Когда он уйдет, поднимусь я. Зачитаю постановление суда и спрошу, что осужденный хочет сказать напоследок. Как только он договорит, я сойду с платформы. И как только я пересеку эту желтую черту, верхняя часть занавеса опустится, а вы зафиксируете тело осужденного. Я сейчас не буду опускать занавес, но давайте все же попробуем.