Против ветра - Дж. Фридман

— Мне все равно. Иногда я думаю, что она просто боится.

Устами младенца…

Когда я наливаю шоколад обратно в чашку, звонит телефон. Взяв трубку, Клаудия слушает секунду, потом передает трубку мне.

— Ты смотришь телевизор?

— А что там?

Это Мэри-Лу.

— Включи телевизор. — Судя по голосу, она страшно взволнована.

— По какой программе?

— По любой. По всем программам одно и то же.

— А что мне там смотреть?

— Просто включи, и все! Я сейчас приеду. — Она бросает трубку.

Я передаю Клаудии чашку с шоколадом, захожу в гостиную и, взяв блок дистанционного управления, включаю телевизор. В желудке у меня бурчит сильнее прежнего, такое впечатление, что сейчас вырвет.

— Как только допьешь шоколад, — говорю я, — чисти зубы и марш в кровать. Comprende?

— В день рождения?

— Уже почти половина одиннадцатого. Пей и ложись… — Я замолкаю на полуслове, стоит четкой картинке появиться на экране телевизора.

Здание тюрьмы штата. Небо освещено прожекторами, которые обшаривают его вдоль и поперек позади проволочных заграждений, за главными воротами, где установлены телекамеры. Света в здании самой тюрьмы не видно, единственное место, где виден свет, это несколько зданий, которые полыхают пожарами. Все кадры сделаны с большого расстояния, от места, где стоят телекамеры, до любого из зданий, расположенных за заграждениями, будет добрых две сотни ярдов.

Десятки агентов полиции штата и пожарных скопились перед зданием. Полицейские и пожарные машины, передвижные телевизионные установки и другие автомобили заполнили стоянку и прилегающие к ней места для мусора. Повсюду царит суматоха, люди носятся взад-вперед, слышно, как, отключив микрофоны, они что есть силы орут друг на друга. Словом, столпотворение.

Перед объективом камеры появляется диктор. Внезапно у него за спиной, из-за тюремных стен, раздается взрыв. Диктор невольно нагибается, прикрывая голову руками. За первым взрывом следует еще один, над крышей одного из тюремных зданий в небо поднимается огненный шар.

Диктор берет себя в руки, поворачивается лицом к камере. Его бьет нервная дрожь, насколько ему известно, тюрьма вообще может взлететь на воздух, и восемьсот заключенных, вооруженных до зубов, в любую минуту могут ринуться наружу.

— Судя по информации, которую удалось получить от местных властей, — начинает он срывающимся от волнения голосом, — ссора, неожиданно возникшая после того, как на ужин арестантам была подана якобы протухшая пища, переросла в полномасштабный бунт в стенах тюрьмы. Арестанты четвертого блока, который считается тюрьмой умеренно строгого режима и где заключенным разрешается свободно перемещаться, без предупреждения напали на охранников, захватили их в качестве заложников, взяли штурмом другие блоки и заперли ворота тюрьмы изнутри. Они силой заставили охранников и администрацию тюрьмы открыть все камеры во всех блоках, включая изолятор максимально строгого режима, где арестанты содержатся в отдельных камерах двадцать четыре часа в сутки.

Камера смертников. Значит, мои ребята теперь на свободе: звери, вырвавшиеся из клеток, которые теперь рыскают по всем коридорам. И одному Богу ведомо, чем они сейчас занимаются.

Клаудия смотрит на меня.

— Папа… — начинает она дрожащим голосом. Она знает, что мои подзащитные в тюрьме.

— Ложись спать, моя хорошая.

— Пап…

— Ложись спать! И немедленно! Я не хочу, чтобы ты все это видела.

— Хорошо. — Вопреки обыкновению, она уступает. Она и сама не хочет все это видеть.

Я обнимаю ее за плечи и легонько целую в щечку. Она выходит из комнаты. Присев перед телеэкраном на корточки, я по-прежнему смотрю, что там происходит.

Перед объективом камеры появляется начальник тюрьмы. Вид у него еще тот, лицо черно от копоти и пота, волосы и одежда в беспорядке. Впрочем, он спокоен, по крайней мере внешне, за это ему и платят. Он хочет показать общественности, что не зря получает деньги, хочет удержаться на работе и впредь.

— Не могли бы вы рассказать о положении, сложившемся на данный момент в здании тюрьмы, господин Гейтс? — спрашивает у него диктор.

— Я этого не знаю, — напрямик отвечает начальник тюрьмы. — Сейчас никто этого не знает. У нас нет связи с теми, кто остался в тюремных корпусах. Они вывели из строя все линии связи.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Мы стараемся восстановить хоть какую-то связь! — резко отвечает начальник тюрьмы. — Это сейчас самое главное. Нам нужно разобраться в том, что происходит, оценить создавшееся положение, выяснить, чего они хотят.

— Сколько заложников они захватили?

— Этого я тоже не знаю. — Пара вопросов, заданных в лоб, и начальник начинает раздражаться, он ведь утратил контроль за тюрьмой, ничего хуже для него быть не может. — По меньшей мере полдюжины охранников, может, и больше. А также несколько заключенных, которых мы использовали в качестве подсадных уток.

— Кто-нибудь был убит?

Начальник тюрьмы снова переводит взгляд на здание. Из некоторых окон выбиваются языки пламени, особенно это заметно в том месте, где расположен первый корпус максимально строгого режима.

— Да.

Внезапно к начальнику тюрьмы подбегает кто-то из подчиненных, что-то ему говорит, и тот срывается с места. Диктор продолжает как ни в чем не бывало.

— В настоящий момент здесь царит полная неразбериха. Никто из тех, кто находится за пределами тюрьмы, включая представителей ее администрации, не может сказать, что происходит внутри. — Обернувшись, он смотрит на человека у себя за спиной. Это начальник тюрьмы, он подходит к микрофону, держа в руке клочок бумаги.

— Я хочу сделать заявление, — говорит он. — У нас появилась кое-какая новая информация, которая хотя и требует частично проверки, но поступила от надежного источника, находившегося в здании тюрьмы, когда начались волнения. — Он мрачнее тучи и сейчас сердит больше, чем раньше. К тому же его основательно пугает запись на пленку, я чуть ли не носом чую страх, источаемый с экрана.

— Складывается впечатление, что бунт готовился несколько месяцев, — читает он, глядя на листок бумаги. — На прошлой неделе нескольких заключенных, все — закоренелые преступники, ранее содержавшиеся в одном из тюремных корпусов максимально строгого режима, были переведены в корпус умеренно строгого режима, где и начался бунт. Их перевели, чтобы разгрузить корпус максимально строгого режима: так постановил суд. — Он с неприязненным видом качает головой. — Мне это решение не понравилось, о чем я информировал суд, я сказал, что это опасное решение, но в ответ мне заявили, что у них нет выбора, мол, не хватает помещений для содержания заключенных и этих людей надо перевести на новое место. Мне пришлось исполнить указание. Сейчас я считаю, — говорит он, чуть не задыхаясь от переполняющего его гневного возмущения, — что эти люди, еще находясь в корпусе максимально строгого режима, готовили восстание, зная, что их собираются переводить.

Резонно, ничего не скажешь, на редкость резонно. Не могут же заключенные захватить тюрьму без предварительной подготовки! Возможно, они размышляли над этим, готовились к этому месяцы, а то и годы.

Открыв дверь своим ключом, входит Мэри-Лу. На ней майка и джинсы, лицо не накрашено. Подойдя, она в знак поддержки быстро и легко сжимает мне руку и плюхается в кресло рядом.

— Слышала? — спрашиваю я.

— Что сказал начальник тюрьмы? Да. Я слушала радио, когда ехала к тебе.

— Все это может плохо кончиться.

— Ты имеешь в виду ребят?

— Может, их уже и в живых нет.

— Ты так думаешь? — Она невольно поеживается, об этом она не подумала.

— Нет, но может быть и так. — Я иду на кухню, достаю из холодильника пару бутылок пива, откупориваю их и одну бутылку передаю ей.

— Более вероятно, что если там на самом деле кого-нибудь прихлопнули, то не обошлось без них.

— О Боже! Надеюсь, это не так. Боже, надеюсь, это не так!

Я тоже, хотя с какой стати им оставаться в стороне? Ведь они уже настроились на новый суд, судьба дала им шанс, чтобы выкарабкаться, а им взяли и нанесли удар под самый дых. Терять теперь уже нечего, можно отправиться и на тот свет, будучи овеянными ореолом славы.

Мы смотрим телевизор еще часа два. Скоро полночь. Поступающие сообщения носят отрывочный характер, много чего происходит, но свежих новостей практически нет.

Я поднимаю трубку телефона и начинаю набирать номер.

— Кому ты звонишь?

— Робертсону. Может, он что-то знает.

— Хорошая мысль.

— Если только он станет со мной разговаривать.

— Станет. Почему бы и нет?

— Потому что я спутал ему все карты, а он таких вещей не забывает. Он страшно злопамятен и на редкость хитер.