Мемуары - Теннесси Уильямс

А потом — Господи, помилуй! — этот ирландец стал двигать свой стул все ближе и ближе ко мне — с тем же выражением на лице, с каким он смотрел на бедного старого нарцисса-педераста!

В один из дней привели совсем молоденькую вопящую девушку с копной ярко-рыжих волос, бросили ее в обитую мягким камеру и оставили там, кричащую, на всю ночь — а когда я утром увидел ее, на месте густой и яркой гривы был могильный холм окровавленных бинтов.

Я начал задавать вопросы молоденькому интерну, который казался приветливее других, и он рассказал мне, что девушка выдрала себе все волосы в ту ночь, когда кричала в обитой мягким камере — выдрала их с корнями.

У меня в шкафчике было несколько костюмов; их принес мне Дейкин.

Тайком я обыскал карманы и нашел маленький пакетик «розовеньких», пять капсул; я решил принимать их по одной на ночь, в дополнение к тем совершенно неэффективным снотворным, что прописал мне врач, до сих пор не нашедший времени позвонить мне в мою палату для буйных.

Когда капсулы кончились, меня ждали три или четыре бессонные ночи подряд.

В конце концов наступила ночь такой усталости, что мне удалось часок поспать.

Однажды ночью я уснул — да, на самом деле забылся — как вдруг дверь распахнулась и влетел молодой интерн, которого никто бы не назвал приветливым.

— О Господи, чего вам надо?

— Вы не вернули электробритву!

— Ну и что?

Он выхватил из тумбочки «Филипс» и заорал: «Пациентам этого отделения не разрешается иметь у себя ничего, чем они могут нанести себе повреждения!»

Я вышел в коридор следом за ним и направился к застекленной кабинке ночной сестры, откуда она наблюдала за пациентами.

Я постучал в дверь. Там собралось несколько сестер и интернов, и я в истерике по поводу случившегося сказал им:

— Я уснул, я на самом деле уснул после четырех бессонных ночей, а он ворвался ко мне за электробритвой!

Я повторял и повторял эту фразу, а потом начал всхлипывать, ночная сестра оказалась приятной женщиной, и мягко поговорила со мной.

— Вернитесь к себе, ваше лекарство должно скоро снова подействовать.

Оно не подействовало.

Мое окно выходило на громадный мусороперерабатывающий завод, и за целый час до рассвета этот завод начинал монотонно громыхать — я по этому звуку определял наступление нового дня, потому что часы у меня конфисковали, так как в них было стекло, а ни один предмет, содержащий стекло, не разрешался пациенту этого отделения.

На рассвете санитарка с отсутствующим выражением на лице и с голосом, напоминавшим визжание дрели, входила в палату для проверки и измерения пульса и температуры.

— Уткой вчера пользовались?

Иногда я вообще не отвечал, иногда тяжело вздыхал и закрывал лицо, и поэтому мое пребывание в палате для буйных продлевали и продлевали — за «отказ от сотрудничества» я провел в нем целый месяц.

Какая-то гордость в человеке остается, когда уходит все, кроме последнего вздоха…

Местный врач был очень приветлив с моим братом, и когда Дейкин приходил навещать меня — примерно два раза в неделю — они болтали друг с другом в моем присутствии. Он рассказал Дейкину, что у меня были конвульсии три раза за одно утро, и говорил все это с налетом гордости, как будто эти конвульсии были достижением, с которым он поздравлял себя.

Я уже давно прочитал «Сон Теннесси Уильямса», когда однажды вечером этот врач принес мне тот самый номер «Эсквайра» и сказал со своей злой усмешкой: «Тут о вас замечательная хвалебная статья. Хотите прочитать?»

— Спасибо, нет. Я уже читал.

— Врачи из буйного отделения завидуют нам, — говорил доктор Леви, — и вымещают это на наших пациентах…

Даже в палате для буйных у пациентов был час трудовой терапии утром, и час — после обеда.

Каждый день те, кого допускали к трудотерапии, после переклички выстраивались у лифта. У нас была возможность отказаться, можно было не спускаться на лифте и не заниматься теми незатейливыми видами деятельности, что позволялись нам внизу.

Сначала я долго отказывался спускаться, но потом обнаружил, что в случае отказов за мной наблюдают еще ревностнее. И я начал ходить на эту трудотерапию. Я выбрал рисование акварельными красками, как наименее скучный вид занятий, но по каким-то причинам рисовать начал левой рукой.

Помню, как я уже почти закончил рисунок, когда ко мне подошел громадный старый доктор Леви.

— Твой мизинец не такой большой, Том.

Не хотел ли он сказать, что я все еще страдал манией величия?

Доктор Леви был менее бесчеловечным из трех невропатологов, лечивших меня, и он, в свое время — после месяца в палате для буйных — перевел меня в так называемое «открытое» отделение.

Заключение в отделении Фриггинза помогли мне перенести книги, присылаемые мне ящиками Энди Браун из компании «Книжная ярмарка Готэма», и игра в бридж по вечерам — четыре часа между ужином и временем, когда свет выключали — это уже в «открытом» отделении. В первом открытом отделении, где я лежал, было несколько женщин — блестящих игроков в бридж. Я играл каждый вечер по четыре часа. Одним из игроков была семидесятипятилетняя леди, подвергавшаяся безжалостным сериям шоковой терапии, которых она боялась до ужаса. До позднего вечера она не знала, будут ли ее утром подвергать шоку. Записочку об этом прикалывали к дверям ее палаты, и она начинала расстраиваться, дрожать и плакать.

После шокового воздействия ей было трудно играть в бридж. С самыми теплыми чувствами я вспоминаю, как мы все не обращали внимания на провалы в памяти во время игры, и как мы успокаивали ее, пытались облегчить ужас, когда она обнаруживала записку о предстоящей шоковой обработке, намеченной на следующее утро.

У нее было двое взрослых сыновей, забегавших повидаться с ней примерно раз в неделю; почему они не прекращали эти пытки своей старой матери? Я достаточно циничен, чтобы предположить, что они хотели «убрать ее с дороги» — один из них был профессором университета Сент-Луиса, католического заведения…

Счастлив сообщить, что через несколько месяцев, уже в Ки-Уэсте, я получил от нее открытку, где сообщалось, что ее выпустили из отделения Фриггинза, и она вернулась «домой».

Она выжила! Какими громадными могут быть резервы человеческого сердца — и молодого, и старого!

Сколь бы ни были ужасны времена, и в них встречаются случаи и люди, которые — по прошествии времени — вспоминаются с шокирующей веселостью. Там была, например, крупная чернокожая женщина, сидевшая в центре дневной комнаты. Когда бы я ни проходил мимо нее, она улыбалась мне и говорила: «Ты такой сладкий, ты конфетка, ты настоящая конфетка».