Гордость и предубеждение - Джейн Остин (Остен)

Они шли в направлении Лукас Лоджа, где Китти собиралась повидать Марию. И так как разлука с Китти не могла, по мнению Элизабет, служить основанием для общего беспокойства, они смело отправились дальше вдвоем. Наступила минута, когда она должна была проявить смелость, и, почувствовав прилив решимости, она поспешно сказала:

— Вы знаете, мистер Дарси, я ужасная эгоистка. Чтобы облегчить собственную душу, мне ничего не стоит невзначай взвалить бремя на вашу. Так вот, я больше не в силах удерживаться от того, чтобы выразить вам благодарность за вашу необыкновенную заботу о моей злосчастной сестре. С первого же дня, как мне стало известно о вашем поступке, я все время испытываю жгучую потребность сказать вам, как сильно это чувство меня волнует. И если бы о вашей роли узнала моя семья, мне, разумеется, не пришлось бы благодарить вас только от собственного имени.

— Мне неприятно, право же, очень неприятно, что вы об этом узнали, — растерянно ответил Дарси. — Представленные в неверном свете, эти сведения могли вас напрасно обеспокоить. Я не предполагал, что миссис Гардинер так мало заслуживает доверия.

— О нет, вам вовсе не следует сердиться на мою тетушку. Ваше участие в этом деле мне стало известно прежде всего благодаря легкомыслию Лидии. И, разумеется, я не могла спать спокойно, пока мне не удалось разузнать подробности. Итак, все же позвольте еще раз вполне серьезно поблагодарить вас от лица всей нашей семьи за великодушие, с которым вы приняли на себя так много хлопот и перенесли столько неприятностей в поисках беглецов.

— Если вам непременно нужно меня благодарить, — ответил он, — пусть это исходит от вас одной. Я не могу отрицать, что желание вас порадовать было одной из причин, побудивших меня вмешаться. Остальные члены вашей семьи, при всем моем к ним уважении, не обязаны мне ничем — я думал только о вас.

Элизабет была слишком смущена, чтобы что-то сказать. После непродолжительного молчания ее спутник добавил:

— Вы слишком великодушны, чтобы играть моим сердцем. Если ваше отношение ко мне с тех пор, как мы с вами разговаривали в апреле, не изменилось, скажите сразу. Мои чувства и все мои помыслы неизменны. Но вам достаточно произнести слово, и я больше не заговорю о них никогда.

Всей душой понимая неловкость его положения, Элизабет заставила себя ответить. И сразу, хоть и не очень красноречиво, она дала ему понять, что за истекшее время стала смотреть на него совсем по-другому .и теперь с благодарностью и радостью принимает его сегодняшние заверения. Такого ощущения счастья, которое при этом его охватило, он еще никогда не испытывал. И он постарался выразить его столь пламенными и глубоко прочувствованными словами, какие могли найтись только у человека, охваченного истинной страстью. Если бы Элизабет была способна взглянуть ему в глаза, она увидела бы, как красило его выражение искреннего восторга. Но хотя она не осмеливалась на него смотреть, она могла его слушать. И пока он высказывал ей, как много она для него значила, его привязанность к ней становилась для нее все дороже и дороже.

Они шли вперед, сами не зная куда. Слишком многое нужно было обдумать, почувствовать, сказать, чтобы внимание могло сосредоточиться на чем-то постороннем. Вскоре Элизабет обнаружила, что понять друг друга им во многом помогли усилия леди Кэтрин. Тетка и впрямь встретилась с ним, проезжая через Лондон, и рассказала ему о своей поездке в Лонгборн, о причине этой поездки и о разговоре с Элизабет. Особенно леди Кэтрин напирала на то, что ответы мисс Беннет ясно доказывали ее наглость и испорченность. Разумеется, она не сомневалась, что это поможет ей вырвать у племянника заверение, которого она не добилась в Лонгборне. Но, на беду ее светлости, рассказ произвел обратное действие.

— Это вселило в меня надежду на то, — добавил он, — о чем я до той поры не смел и мечтать. Я знал вашу прямоту и понимал, что если бы вы решительно были настроены против меня, то сказали бы об этом моей тетке без обиняков.

Покраснев и засмеявшись, она ответила:

— О да, вы достаточно знакомы с моей откровенностью. И вполне могли считать, что я на это способна. После того как я разбранила вас прямо в лицо, мне, конечно, ничего не стоило высказать свое мнение о вас кому-нибудь из вашей родни.

— Но разве вы что-нибудь обо мне сказали, чего я не заслуживал? И хотя ваше недовольство мной основывалось на ошибочных сведениях и исходило из ложных предпосылок, мое поведение в тот вечер было достойно самого сурового осуждения. Оно было непростительным. Я не могу о нем вспомнить без содрогания.

— Давайте не спорить о том, чья вина была в этот вечер больше, — сказала Элизабет. — Каждый из нас, если судить строго, вел себя небезупречно. Надеюсь все же, что с той поры мы оба немного набрались учтивости.

— Я не могу себя простить так легко. Память о том, что я тогда наговорил, — о моем поведении, манерах, словах, — все эти месяцы не давала мне покоя. Никогда не забуду вашего справедливого упрека. «Если бы вы вели себя, как подобает благородному человеку…» — сказали вы тогда. Вы не знаете, не можете вообразить, какую боль причинили мне этой фразой. Хотя лишь спустя некоторое время я, признаюсь, понял, насколько вы были правы.

— Но мне даже в голову не приходило, что эти слова произведут такое действие. Я вовсе не думала, что они вас так сильно заденут.

— Легко этому верю. Вы ведь в самом деле тогда считали, что я лишен естественных человеческих чувств. Я никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что я не мог бы найти ни одного способа предложить вам свою руку, который склонил бы вас ее принять.

— Прошу вас, не надо больше повторять сказанного мной в тот вечер. Все это было ошибкой и должно быть забыто. Мне уже давно стыдно об этом вспоминать.

Дарси коснулся своего письма.

— Интересно, — спросил он, — сразу ли оно заставило вас обо мне лучше подумать? Когда вы его читали, вы ему верили?

Она рассказала, какое впечатление произвело на нее письмо и как постепенно рассеивалось ее предубеждение.

— Я знал, — сказал Дарси, — что оно причинит вам боль. Но это было необходимо. Надеюсь, вы его уничтожили? Мне было бы неприятно, если бы вы сейчас перечли некоторые места — особенно в первой части. Я припоминаю отдельные фразы, за которые меня можно возненавидеть.

— Если, по вашему, для прочности моей привязанности это важно, я его сожгу. Но оно не может повлиять на мои чувства — они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем, иногда они меняются.

— Когда я писал это письмо, — заметил Дарси, — мне казалось, что я холоден и спокоен. Но теперь-то я знаю, что оно было написано в минуту высочайшего душевного напряжения.

— Письмо поначалу и вправду резкое, хотя дальше оно становилось совсем другим. Прощальная фраза — само милосердие. Но давайте о нем не думать. Чувства того, кто его писал, и той, которая его прочла, настолько изменились, что связанные с ним неприятные обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я еще вас познакомлю, гласит: «Вспоминай что-нибудь только тогда, когда это доставляет тебе удовольствие».

— Признаюсь, я не очень-то высоко оцениваю подобную философию. Вам в своих воспоминаниях настолько не в чем себя упрекнуть, что ваше спокойствие зиждется не на философии, а на основании более надежном — чистой совести. Со мной все по-другому. Я не смею, не должен отвергать приходящие в голову мучительные воспоминания. Всю жизнь я был эгоистом если не по образу мыслей, то, во всяком случае, в поступках. Когда я был ребенком, мне дали понятие о правильном и неправильном, но не показали, как надо лепить своей характер. Мне привили хорошие принципы, но позволили следовать им с гордостью и высокомерием. Будучи, на свою беду, единственным сыном (а в течение многих лет — и единственным ребенком), я был испорчен моими излишне великодушными родителями (мой отец был особенно добрым и отзывчивым человеком). Они допускали, одобряли, почти воспитывали во мне эгоизм и властность, пренебрежение ко всем, кто находился за пределами нашего семейного круга, презрение ко всему остальному миру, готовность ни во что не ставить ум и заслуги других людей по сравнению с моими собственными. Таким я был от восьми до двадцати восьми лет. И таким бы я оставался до сих пор, если бы не вы, мой чудеснейший, мой дорогой друг Элизабет! Чем только я вам не обязан! Вы преподали мне урок, который поначалу показался мне, правда, горьким, но на самом деле был необыкновенно полезным. Вы научили меня душевному смирению. Я предложил вам руку, не сомневаясь, что она будет принята. А вы мне показали, насколько при всех моих достоинствах я. не заслуживаю того, чтобы меня полюбила женщина, любовью которой стоит по-настоящему дорожить.