Возвращение - Наталья Головина

Его мучили горчайшие, затмевающие разум мысли: о н и ли являются людьми какого-то едва виднеющегося вдалеке будущего? И что же тогда он со своими избыточными, на их взгляд, качествами?! Вспомнилось виденное в Цюрихском музее естественных наук: в плоской банке — заспиртованный пес с лишней конечностью, аномальный и изумляющий. Говорят, что при жизни отнюдь не лучше бегал… Зато угодил в музей.

Приходила и еще более тревожная мысль: под спудом теперешней российской жизни рождаются крайности и «искажения духа», что-то неизбежно перенимается от правительства, с которым ведется борьба, — так они ли подвигнут? Добролюбов, его-то тип Базарова и есть настоящий, с его самоотверженностью и глубоким «духовным» умом. Эти — неглупые и бойкие, но не русские. И значит… еще не скоро…

Горькие и тревожные мысли. С ними, как всегда, — к Огареву. Тот повторит уже говоренное им не раз — гуманное и уместное, но не утоляющее сейчас вполне, что есть люди «кинжальные» и есть — дальней стратегии.

— Ответь, Огарев… может быть, мы окостенели?!

Среди женевских молодых скоро появится еще один — особенно озлобленный недруг Александра Ивановича (антипатия, взаимная и острая, возникнет между ними сразу же). Наблюдая за его поступками, Герцен скажет: «Не веду никаких дел такими методами». А его последующим наблюдением было: меня используют как «революционный инвентарь»! Речь идет о Сергее Нечаеве, который приедет в Швейцарию в 69-м году. По слухам, распространяемым им самим о себе, он бежал из Петропавловской крепости.

Ему всего двадцать три года, но было что-то в его внешности, отменяющее восприятие его как юнца. Своей наружностью он производил впечатление тщедушного и озлобленного, опасного человека… Проволочно вздыбленные волосы прибавляли ему сантиметров шесть росту, нос у него был длинный и прямой, самолюбивая складка губ под редкими усами, взгляд — давящий и несколько, что ли, липкий… Облик неприятный, но интригующий. У него была незаурядная сила воли и прирожденные ораторские способности.

Немало времени новоприбывший провел в ночных толках с Бакуниным, и тот решил, что да, это — вождь и взведенный курок, к чему ждать другого, способного прибрать к рукам здешних и повести их?

Молодой Нечаев был скрытен, даже самые близкие не знали его биографии. С ним приехала его жена Варвара Александровская — много старше него, с высказываниями полубезумными и полусыскными. (Была в самом деле завербована III Отделением. Но едва ли смела доносить, запуганная Нечаевым.) Его планы были безудержно честолюбивы и не стесняемы выбором средств. Первым результатом его деятельности за границей станет прокламация «Народная расправа» с перечнем лиц, которых при подготовке переворота в России нужно будет истребить в первую очередь.

Нечаев был по рождению ивановским мещанином и в прошлом учителем закона божьего в петербургском приходском училище. Радикальные идеи он подхватил в возрасте семнадцати лет на каком-то нелегальном собрании, где под общее шиканье оголтелый оратор говорил о карательной тайной организации, спайке кровью и подобном же крещении российского общества в целом. Нечаев подошел к оставшемуся одиноким выступающему и пожал ему руку: «Я ваш!» Со своей чудовищной памятью и работоспособностью, он читал все без разбору: может быть, пригодится; и в «Колоколе» — статьи, осуждающие покушения, извлекая из них информацию по части, так сказать, их технологии.

Нечаев мало дорожил жизнью (другое дело — престиж), был аскетичен и от других требовал того же. Он блестяще владел диалектикой, с ним было трудно спорить, и он был мастером ставить людей в безвыходное положение, чтобы сделать их способными на все. Он умел водить над пропастью, не давая заглянуть в нее до конца, и потому находил сочувствующих. Сутью его было разрушение, жгучая ненависть ко всему и властолюбие, которое он тоже умел спрятать.

Ближайшие его цели были примерно таковы: общество должно возненавидеть молодежь и возненавидеть все существующее… Дезорганизовать работу сыска и создать впечатление всепроникающей массовости подполья. Скомпрометировать и принудить колеблющихся, добровольно они не примкнут! Он писал из-за границы сотнями письма всем, кого мог припомнить в России: «Получено ли шифрованное сообщение? Собери-ка денег и немедленно приезжай сам». За версту пахло провокацией, но в данном случае она была не полицейской. Опытные люди отвечали по почте в благонамеренном тоне. Однако были и сосланные за письма.

Нечаев сумел мистифицировать Европейский комитет и был назначен его эмиссаром в России. Бакунину он казался «горячим романтиком»… Он полюбил молодого соратника, упорно продолжал верить ему.

Плодом их сотрудничества стал «Катехизис революционера»: организационное и, так сказать, этическое обоснование движения по типу иезуитского. Бакунин впоследствии яростно отрекся от «Катехизиса» и от Нечаева после убийства им в Петербурге Ивана Иванова… Он кричал молодому сподвижнику, что тот украл у него его имя!..

В ноябре 69-го ненадолго возвратившийся в Россию Нечаев устроил чудовищную «спайку кровью» своих соратников. Предварительно никто ничего не знал о готовящемся: неясная игра слов и намеки… Убитый не был шпионом — он часто прекословил Нечаеву и был его соперником в борьбе за симпатию красивой Александры Засулич. Подпольщиками был придуман способ устранения агентов: задушить и прострелить голову, что должно было стать как бы подписью под приговором «Народной расправы». Пятеро нечаевцев, заманивших студента Иванова в лес, в каком-то затмении (потом они не могли объяснить своих действий), забыв про оружие, стали зверски бить жертву…

Нечаеву единственному удалось скрыться от ареста. Он будет затем выдан швейцарскими властями российской полиции как уголовный преступник. Никто из здешних эмигрантов не станет укрывать его. Он будет приговорен к двадцатилетнему заключению в Алексеевской равелине. Откажется от оказания услуг охранке, что могло бы облегчить его судьбу. Незадолго перед смертью, будучи зловещей полузабытой тенью и уже не чаемым в живых, он страшновато приветствовал своим письмом из заключения «народовольцев», разагитировав и заставив помогать себе тюремщика…

Все это впереди. А сейчас Герцен пытался предостеречь эмиграцию от союза с ним. Однако Нечаев будет долгое время убедителен для многих и едва ли не всемогущ в Женеве. Уже после смерти Герцена он выпустит несколько номеров газеты под тем же названием — «Колокол».

— …Опомнитесь же. Что тут в сердцевине? Зловещая бессвязица в виде «понудить народ к поголовному восстанию»! — с отчаянием убеждал на его счет окружающих Герцен. — Попытайтесь все-таки меня понять…

Глава тридцать вторая

Флоренция — город забвения

Жизнь человека по временам может сводиться к основным ее составляющим: просто покой и непопранное чувство собственного достоинства… Посему Герцен едет прочь из Женевы. На фотографиях той поры у него раненое выражение глаз. А порой это выражение тяжелого недоумения.

Всегда прежде он умел устраиваться среди чужого быта относительно изолированно и удерживать защищающую его и детей «русскую оболочку». Все сокрушили беды. Да и просто время. Убыло сил поддерживать ее. Нынче ему неприкрашенно тошно жить в гостиницах и в чужих домах. И кажется, он вообще разучился ограждать себя от бедствий, при том что загодя чувствует их приближение… Ник сказал ему, что в нем появился «эпикуреизм горести».

Итак, еще один нанятый чужой дом — на водах в Виши. Вскоре он уедет и отсюда. Курс лечения, предпринятый по рекомендации путешествующего по Европе славного доктора Сергея Петровича Боткина (он знал его по Москве как брата критика Боткина еще ребенком), все же принес ему некоторое облегчение. Каких-либо вещей («скарба») и книг Александр Иванович держит при себе немного и каждый раз, уезжая, оставляет все на месте. Жизнь без быта. Подобно тому и семья — на расстоянии… «Как поживает Тата?» и «С кем Ольга читает по-русски?», — как умеет, он воспитывает их в письмах и когда ненадолго члены семьи съезжаются все вместе. Что же, в его жизни немало странного.

Вот сейчас совершалась очередная попытка сближения по случаю его лечения в Виши. Наталия была полна добрых намерений. «Даже сшила себе новое платье, — заметил он, — и сегодня купит себе новую шляпу — и все ради диабета!..» Но всякая мелочь будила в ней беспощадность. Никакой радости не приносило тягостное, бесчестное действо, которое прежде все же было любовью.

Что же, сказал он себе, жалок мужчина, ищущий опоры и выхода в женщинах. (Вплоть до полного изъятия их из своей жизни). Вот только дети… Возможно ли покинуть их, расставаясь с женщиной? Лиза…

Решено было посему вновь вскоре пробовать обосноваться вместе.