Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот - Сергей Сартаков

Поверить Кошичу — значит, сдавай третью часть заработка. Поверить — значит, не только в этом месяце, но и раньше нечестные деньги мы получали, всегда мы шли с большим перевыполнением плана. Поверить — значит, Виталий Антоныч круглый подлец, а мы полукруглые, потому что все время ходили со славой передовой бригады.

Чувствую, не только у меня, у всех ребят кругом идет голова. Вспомните «Поднятую целину», как там дед Щукарь накормил мужиков лягушатиной. Ели, думали — курица. Мы-то ведь тоже, получается, сколько времени ели вместо курицы лягушатину! В самом прямом смысле. Покупал я копченую колбасу, омуля, сыр, по воскресеньям Маша для лапши покупала именно курицу. А на какие деньги? Противно подумать.

И еще противнее подумать, что Виталий Антоныч, которого мы все так любим…

— Знаешь, — говорю Кошичу, — тут не место Виталия Антоныча судить. И народ раздражать против него нечего. Пиши заявление куда хочешь, а я зарплату свою получу полностью. И тратить буду ее без стеснения, верю: деньги честные. Становись, ребята, в очередь к кассе!

У Кошича в голосе вата. Понервничал и он сильно.

— А я и не собирался здесь шум поднимать, — говорит. — Когда дело разберут где следует, тогда шум поднимется. Кассир виноват: не захотел от меня деньги принять.

— Врешь, — говорю, — тебе именно такой спектакль разыграть и хотелось. Показать свое благородство! Иначе ты бы не стал к кассиру с заявлением соваться, которое, всякий знает, он от тебя не имеет права принять. Словом, с Виталием Антонычем вместе ты в который раз общую нашу рабочую совесть оскорбил. Сейчас у тебя заявление, бумага — двигай. А в будущую зарплату я тебя на этом самом месте вот так же, на всем народе, перед Виталием Антонычем извиняться заставлю.

Ребята из нашей бригады все дружно сказали: «Правильно!» Из посторонних — разные голоса: «Пусть разберутся сперва где надо!», «Всяко бывает», «Жулье на свете тоже еще не перевелось».

Кошич за эти пять минут прямо осунулся, похудел заметно — штаны сползают. Понял, что замахнулся он здорово, а есть ли настоящая сила в кулаке, чтобы ударить, — это еще как сказать. И больно мне глядеть на него. Такой же, как мы, рабочий парнишка, только в плечах поуже, не развился еще, но руки сухие, жилистые, крепкие, а вот стоит лицом к нам, лицом против нас и мы с ним — как совершенно разные люди.

Очередь в кассу в норму вошла, отходят ребята с деньгами, и замечаю: никто теперь не пересчитывает, прямо в карман суют. Кошича обходят стороной. Будто только один я почему-то и обязан с ним разговаривать.

— Вот так, — говорю.

— Вот так, — и он говорит. — Будь жив, Барбин!

Я ему вслед:

— И ты будь жив, Кошич. А здоровья что-то не очень тебе желаю.

К дому я шел медленно. Долго кружил по городу. Все думал. Факты приписок вообще-то в жизни встречаются. И не редко. Честь и хвала тому, кто борется против жулья. Но хорошо ли сразу начинать обязательно с подозрений? Еще я думал: почему Кошич какой-то отравленный? И даже губы у него тонкие, белые. Может, без шуток, у него печень больная и надо, чтобы Дина проверила ее своей резиновой кишкой? Нельзя не поверить, ну никак нельзя поверить, что Виталий Антоныч — жулик!

На прогрессивку я все же купил Маше подарок: красивую кожаную сумочку. Продавщица сказала: «Самый последний фасон. Обратите внимание, какой чудесный товар». Я погладил сумочку. Кожа мне показалась холодной и склизкой, как у лягушки.

Глава тринадцатая

Пена

А Маше сумочка очень понравилась. Ей нравятся все мои подарки. Она говорит: «Костя, у тебя очень тонкий вкус на дамские вещи». Но если бы мне продавщица подала не эту кожаную сумочку, а, скажем, брезентовый рюкзак, я купил бы рюкзак. Спрашивается: у кого тонкий вкус? За подарок Маша поцеловала меня. По справедливости следовало поцеловать продавщицу.

В жизни так бывает часто: поцелуй достается не тому, кому следует.

Но случается и обратно, бьют не того, кого надо.

Вот вам пример. Ленька сидел за столом, держал на коленях Алешку. На столе лежали мои наручные часы. Алешка смахнул их на пол. Часы остановились. Кто виноват? Я влепил своей широкой ладонью Леньке по тому именно месту, на котором он сидел. Если бы он сам не вскочил со стула, не нагнулся за часами и не выставил свой магнит для моей ладони, он бы не получил. В этом кто виноват? По сути своей смешно. Но ладонь у меня тяжелая. Ленька заплакал. Настоящими слезами.

Кошич дело насчет приписки раскрутил вовсю. То есть дальше уже не Кошич — оно само завертелось. Бумага, пока не сгорит, — сила. Атомная энергия. Бомба. Один листок бумаги может целый город снести.

Мы с Васей Тетеревым побывали в месткоме, в парткоме, у начальника строительства: «Голову отдадим за Виталия Антоныча». Всюду ответ примерно один: «Правильно. Верим. Но есть заявление. Надо разобраться». А заявление Кошича из бухгалтерии попало, правда, не к прокурору, но все-таки к ревизору, который как раз, на эту беду, подъехал из Москвы.

И пошло. С Виталия Антоныча — объяснения, с Кошича — разъяснения. С каждого из нас потребовали тоже какие-то показания. На бумаге! Но как проверить, сколько было на самом деле именно нашей бригадой вынуто грунта, когда его из кессона сразу же выбрасывают в реку? Сопоставить, насколько кессон вглубь опустился, — этим тоже ничего не определишь. Работали и другие бригады. Им в ущерб метраж можно было на нас записать. Да и грунт был все время разной плотности. Словом, никому не нужная канитель. А заявление есть. И Кошич обратно его не берет.

Тем временем дни идут. И вместе с нами в кессон спускается Виталий Антоныч. Показывает, как надо работать, откуда грунт выбирать. И Кошич работает. Хорошо, прилежно работает. Но, между прочим, каждый день камешки опять в кармане выносит. Прощаясь, каждому из нас, а Виталию Антонычу обязательно «будь жив» говорит.

Ревизор проверяет тщательно, обстоятельно. Куда торопиться? Тем более что, с его точки зрения, все это выеденного яйца не стоит. Но заявление есть. И Кошич…

Дней через десять Кошич начал скучать. И не только потому, что мы его каждый день за Виталия Антоныча грызем, — начал скучать и по другой причине. Подсчитал он свои, вынесенные из кессона за эти десять дней камешки. В среднем на день примерно столько же пришлось, за сколько нам и в прошлом месяце заплатили. И работали мы, надо сказать, тоже примерно одинаково. Казалось бы, полный порядок. Но тогда выходит одно из двух: или в прошлом месяце мы работали хуже, чем в нынешнем, — а это не так, — или Кошича «галечный» счет подвел. Каким образом? Задумался он. Но, между прочим, нам об этом честно сказал. Хотя заявления все-таки не взял обратно. Очень хотелось ему «дать деру» Виталию Антонычу.

А ревизор знай себе проверяет…

Появился на воле Шахворостов. О нем, как завязалась эта канитель с заявлением Кошича, мы все совершенно и думать забыли. И вот пожалуйста, Илья.

Встретился я с ним в первый же вечер его «новой» жизни. Во дворе. Я, кажется, говорил, что квартиры у нас в одном доме. Илья уже сходил в баню, побрился. Голова голая, без единого волоска, кроме бровей. Блестит, словно отполированная. Голубой галстук с белым корабликом. Новенький клетчатый пиджачок. Ботинки на каучуке. Запах парикмахерский. Но не тройным одеколоном от Ильи пахнет, а цветочным. Девять семьдесят пять стоит вместе с бритьем головы.

— Привет! — говорит. — Мы с вами, кажется, где-то встречались?

— Привет! — и я говорю. — С легким паром!

— Да вот помылся, побрился. Здорово. Баня там все-таки хуже. Все там хуже. Ты, Барбин, очень туда не стремись.

— Спасибо за совет, — говорю. — А ты оттуда надолго?

Мигнул он злым левым глазом своим.

— Так ведь это как друзья помогут. Посадить человека нетрудно. А без шуток: хватит, довольно! Первый раз был я там и во второй раз не хочу.

— Это правильно, — говорю. — Еще какие планы?

— На работу. Куда больше? Жить на что-то надо.

И дальше такой же все разговор. Я его не спрашиваю, как он досрочно освободился, что ему помогло; он не спрашивает, почему я не похлопотал за него. Но понятно одно: это он в своей голове с ямками где-то на мой счет записал.

Поговорили. Куда на работу? Конечно, в нашу бригаду, если возьмут. Когда? Да вот дух немного перевести. Я чуть не брякнул: «И дела насчет спекуляции замазать?» Но стерпел, сказал:

— Работа в кессоне тяжела, опасная. Может, лучше где на берегу?

Он:

— Зато свои ребята.

Сказал так, будто он ради нас на жертву идет.

Еще поговорили. О погоде. О Столбах. Он спросил, давно ли приехала Маша. Как с дипломом? Похвалил ее. Потом круто:

— Ну, а Шурка Королева часто бегает к тебе? Где же вы теперь, при Терсковой, встречаетесь?

— Тебя-то это с какого боку интересует?

— Да так пока. Из уважения к Терсковой.