Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич

Фактически таким отношением к общественным организациям правительство, стремившееся держать народные силы вдали от управления, не замечая того, как бы само расписывалось в несостоятельности вести единолично, без содействия общественных сил, войну.

И вот тут-то мы наталкиваемся на одно из странных противоречий, которым полна была русская жизнь описываемого периода.

Допуская работу общественных организаций и даже содействуя им, правительство тем самым подчеркивало полезность и значение таковых сил. В направлении же своих политических шагов то же правительство совершенно не желало считаться с голосом общественности и настроением ее мыслей. Оно не только игнорировало этот голос, оно всячески высказывало этой общественности свое пренебрежение и оскорбляло ее своим вызывающим противоречием.

Результаты такого положения оказались более чем печальными. Общественные организации постепенно стали впитывать в себя все недовольные элементы и незаметно, может быть, для себя стали кадрами той внутренней армии, которая ставила себе целью политическую работу против правительства, державшего себя столь бестактно.

Так в страдный период внешней войны зарождался грозный внутренний фронт.

— Чтобы довести войну до победного конца, правительство должно уступить в своей политической линии, — говорили умеренные, число коих было в начальный период войны все еще очень велико.

— Иначе это правительство в интересах выигрыша войны должно быть свергнуто насильственно, — добавляли более решительные из них.

— Ненавистная, отсталая царская власть должна пасть, во всяком случае, вне зависимости от того, как данный переворот отразится на ходе войны, — говорили третьи.

— Война для этого взрыва — благоприятный фактор, и фактор этот должен быть использован, — шептали из подполья те, которые еще не смели громко подавать свой голос.

Само же правительство ко всем этим настроениям, кои не могли ему не быть известными, относилось, по-видимому, свысока. Где-то в глубине души оно, быть может, даже таило смутную надежду, пользуясь драконовскими законами военного времени, покончить с опасною для себя многоголовою «гидрою революции».

МОСКОВСКИЙ ПОГРОМ

В последних числах мая 1915 г. в Москве, служившей всегда центром народных переживаний, произошли очень серьезные беспорядки. Печать, сдавленная военной цензурой, недостаточно полно и отчетливо отразила это событие, которое на всех в России и даже на наших западных союзников произвело потрясающее впечатление неожиданного громового удара.

Внешняя сторона событий такова.

28 мая, если мне не изменяет память, уличная толпа стала громить магазины, принадлежавшие лицам немецкого происхождения или носившие вывески с немецкими фамилиями. Полиция вначале действовала вяло и дала толпе разойтись. Погромщики начали врываться в квартиры, причем подвергались разгрому не только лица немецкого происхождения, но и иностранцы вообще. Стали наблюдаться случаи избиений и даже отдельных убийств.

Народные толпы, собиравшиеся на площадях, наряду с поношениями по адресу иностранцев услышали вместе с тем и другие речи.

То тут, то там бросались оскорбительные слова по адресу царской фамилии. Различных членов этой семьи связывали со слухами об измене. Особенно доставалось императрице Александре Федоровне, от которой требовали удалиться в монастырь по примеру ее сестры, вдовы великого князя Сергея Александровича[130]. С громкой бранью произносилось также имя прогремевшего на всю Россию «старца» Григория Распутина. Его обвиняли в том, что своим влиянием он околдовал окончательно царскую чету.

Беспорядки разрослись столь широко, что в конце концов войска вынуждены были пустить в ход оружие. Только этим крайним средством удалось через несколько дней восстановить полный порядок в Первопрестольной…

Причины погрома, разразившегося в Москве, объяснялись различно.

Конечно, они вылились в очень упрощенную форму уличных бесчинств и грабежа, к которым малокультурная чернь столичного города всегда питает некоторую склонность. Но все же эту толпу, безразличную, может быть, ко всему, кроме буйства, кто-то поднял и ею кто-то руководил.

Какой силе принадлежала невидимая рука, направлявшая действия этой толпы именно в ту сторону, которая могла привлечь к ней симпатии, хотя и скрытые, даже наиболее экспансивной части нашего общества? Кому-то нужны были эти жертвы, разбитые магазины, квартиры и разграбленное в них имущество!

Наиболее просто было приписать причину погрома раздражению населения сердца России, накопившемуся у него против немцев. Они нас бьют на фронте, мы их — в тылу. Взрыв патриотизма, разнузданного, безобразного, быть может, но все же патриотизма!..

Это была версия московских властей.

Наши союзники взглянули на московскую вспышку народного негодования уже более серьезно. В ней увидели проявление раздражения не только против немцев — наших военных противников, но и против иностранцев вообще, не исключая и союзников.

«В последнее время, — доносил телеграммой от 12 июня наш посол в Париже, — французское правительство и военные круги озабочены известиями о неблагоприятном по отношению к Франции настроении русского общественного мнения, обвиняющего французскую армию в бездействии в минуту, когда энергичное ее наступление могло бы облегчить тяжелое положение наших сил в Галичине. Даже в недавних погромах в Москве, — продолжал А. П. Извольский[131], — здесь склонны видеть враждебное отношение русского народа не только к немцам, но и вообще к иностранцам…»

В наших русских правящих кругах на предостережение, явленное Москвою, взглянули с еще более общей точки зрения. Было вполне очевидно, что почвой для взрыва послужили наши военные неудачи и, быть может, то одиночество, которое окружало нас вовне. Но столь же очевидно было и то, что чувства эти могли найти себе столь бурное отражение лишь в обстановке и на фоне общего недовольства внутренним положением, недовольства, не обещавшего ничего доброго в условиях тяжелой войны. С этими настроениями шутить не приходилось…

Кто-то очень удачно сказал: «Ворчащий тыл что ворчащий вулкан…»

ЛУЧ НАДЕЖДЫ

Некоторые из близких к государю лиц указывали на опасность создавшегося положения и убеждали в необходимости известных уступок, чтобы, как тогда говорили, «открыть клапан сверху». Находили неизбежным пойти прежде всего на решительные перемены в составе правительства в целях удаления некоторых министров, вызывавших всеобщее возмущение. Затем считалось необходимым решить вопрос о созыве Государственной думы, и притом на продолжительный срок, о привлечении общественных сил к активной работе по исправлению недочетов снабжения. Наконец, полушепотом говорилось о желательности удаления от Двора Распутина, которому все громче приписывали вредное влияние на императрицу и вмешательство в государственные дела.

В глубине самого Совета министров уже давно происходила борьба двух течений, из коих одно, возглавлявшееся С. Д. Сазоновым, все настойчивее выдвигало необходимость опереться на общественные силы.

Московские события дали новый импульс этому течению, и А. В. Кривошеин решился на настойчивый доклад государю о необходимости правительству для доведения войны до победного конца пойти навстречу общественным желаниям. Точку зрения Кривошеина всецело поддерживала Ставка, в которую государь прибыл через некоторое время после московского погрома.

Но были и другие влияния. Так, императрица Александра Федоровна 10 июня 1915 г. писала своему царственному супругу в Барановичи:

«С тяжелым сердцем провожала я тебя сей раз — все так серьезно нынче, так тяжело, и мне хочется быть с тобой, чтобы разделить твои заботы и тревоги. Позволь мне помочь тебе. Наверное, есть какой-либо способ для женщин помогать и быть полезными».

И далее:

«Они (министры) должны выучиться дрожать перед тобой… Ты должен просто приказать, чтобы то или другое было выполнено, не спрашивая даже, возможно ли это: ты ведь никогда не потребуешь ничего нелепого или безумного… Вспомни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо более опыта, чем они…»