Полуночные тени - Алёна Кручко

Да… кажется, да. Понимаю.

— Она тебе понравилась?

— Не знаю еще. Посмотрим.

— Не рассмотрел? — подначила я.

— Да уж нагляделся, — хмыкнул Зиг. — Лягушонка. Ты разве не поняла, Сьюз? Красавиц пусть молодые дурни выбирают. Вон, вроде как Эстегард когда-то выбрал.

И верно, припомнила я старые сплетни, его милость Иозельму любил без памяти. Поначалу. Пока зубки ядовитые не показала.

Зигмонд продолжал, медленно, задумчиво, словно не мне, а самому себе объяснял:

— Не знаю, любил ли ее отец, любила ли она отца. Если да — мне тяжко с ней придется. Да боги с ней, не так уж важны все эти нежные чувства. Еще неизвестно, смогу ли я… Но змея вроде Иозельмы мне и с приплатой не нужна. Не будет любить — хотя бы уважать должна и верить.

Как я.

Зиг поймал несказанную мысль, кивнул:

— Да, как ты. Беда только в том, что ей до тебя…

Я хотела спросить… ох, много чего на самом деле хотела спросить! Но Зиг вдруг насторожился, буркнул:

— Меня ищут, — и исчез.

Что ж, надо и мне идти. А то, дождусь, тоже искать начнут.

И вовремя же я успела! Бабуля как раз отцедила все те отвары, что я оставляла остывать, и, увидев меня, скомандовала:

— Бери, поможешь донести.

— Как там? — спросила я, подхватывая в каждую руку по кувшину.

— Ночь посижу, — неопределенно ответила бабушка. Мне такой ответ совсем не понравился. Нет, раз уж бабушка обещала, что его милость поправится, значит — поправится. Но…

Я споткнулась, чуть не выронила кувшин и, обругав себя растяпой, выкинула из головы дурные мысли.

— Да ничего, девонька, — бабуля, верно, поняла мой испуг. — Просто побуду рядом с его милостью. Чтоб спокойней было. Опять же, на кого это все добро оставишь? Поперепутают, что как пить…

— Давай я посижу. Ты и без того устала.

Хмыкнув что-то неразборчивое, бабуля заторопилась вверх по лестнице.

— Ну правда, ба! Ты, вон, весь день крутилась, не присела…

— Прекрати, Сьюз. Твоя очередь завтра.

Когда бабуля говорит таким тоном, и впрямь лучше прекратить. Вот только…

Нет. Никаких «только». Если бабушка считает нужным не говорить, насколько тяжело состояние его милости, — значит, так надо. Ей лучше знать. Может, он скорей поднимется, если будет думать, что болезнь не так уж серьезна. Может, это чтоб Анегард не тревожился и не заражал отца своей тревогой. Или чтоб Ланушка не плакала. Мало ли.

А замок есть замок, тут не угадаешь, кто и из-за какого угла тебя услыхать может. Так что лучше и не спрашивать лишнего.

— Ладно, — согласилась я, — завтра так завтра. Приготовить чего к утру?

Бабушка приостановилась, взглянула мне в лицо. Ответила почему-то сердито:

— Выспись. Давно на себя в зеркало любовалась? Покойники тебя краше!

Отвернулась и пошла себе. А я осталась стоять посреди коридора, пытаясь унять внезапно задрожавшие губы. Ну, спасибо, бабушка! Я, конечно, не красавица, знаю, но хорошее же ты нашла время, чтобы мне об этом напомнить!

Впереди отворилась дверь, сказал что-то Анегард, что-то ответила бабушка. Я тряхнула головой, заторопилась вперед. Еще не хватало… из-за всякой ерунды…

— Сьюз?

Кто-то забрал у меня из рук кувшины, чьи-то горячие руки обняли за плечи, нос уткнулся в зеленое сукно. Анегард? Я трепыхнулась, пытаясь высвободиться, но он в ответ крепче прижал к себе, широкая ладонь успокаивающе прошлась по волосам… и я заплакала. Тихо-тихо, аж сама удивилась. Боги великие, ну и денек, выплакаться и то сил не осталось!

— Ну тише, тише, — шептал Анегард. — Все хорошо будет, вот увидишь.

А мне ведь легче, чем ему. Я могу пореветь, уткнувшись в крепкое мужское плечо. Меня утешат. Мне пообещают, что все будет хорошо, и я поверю. Конечно, будет. А как же.

А он меня младше, и его обвинили в измене, и у него отец болен, а ему уезжать, и только боги знают, вернется ли.

И я заревела того пуще — уже от жалости к брату, а не к себе.

— Ну что ты, Сьюз, милая… успокаивайся…

Я стараюсь, хотела я ответить. Честно, стараюсь. Но получился только еще один всхлип, долгий и какой-то особенно жалобный.

— Разверзлись хляби небесные, — проворчала над ухом бабуля. — На, выпей.

Под нос мне ткнулся остро пахнущий мятой и кошачьим корнем стакан. Руки дрожали. Анегард так и не отпустил меня, придерживал за плечи, и от этого было хорошо, уютно и спокойно. Вот только зубы все равно стучали о край стакана, и хотелось свернуться клубком и повыть.

Отвар щипал холодом на языке.

— К тому и шло, — сердито говорила бабушка. — Сам посуди, господин, сколько человек может держаться, когда все плохо? А сколько у нас ни дня спокойного не было, ни ночи?

Анегард молча гладил мои плечи.

— Пойду я спать, — буркнула я.

— Проводить?

— Не надо.

Хватит того, братец дорогой, что я перед тобой нюни распустила. Тьфу, позорище!

Я брела по коридору к лестнице для слуг: через парадный холл, конечно, ближе, но там сразу вспоминается… лишнее. Наверное, бабушка права: слишком долго пришлось сдерживаться. Слишком много всего навалилось. Скорей бы домой…

— Девушка…

Я обернулась на шепот. Из щелки приоткрытой двери на меня смотрела Ульрика.

— Девушка, милая, поди сюда!

Мне вдруг стало смешно. Ты хотел посмотреть, Зиг? Вот и посмотрим!

— Госпоже что-нибудь нужно?

— Да! Поди сюда, — я подошла, она втащила меня в комнату. Руки-то холодные какие, бррр… верно Зиг сказал, лягушонка! — Девушка, милая, отсюда выбраться можно? Мне домой надо, я не могу здесь… не должна!

Ой, мама! Люди добрые, видали вы такую дуру?! Домой ей надо! Ночью, одной, пешком, по незнакомому лесу!

— Помоги мне, добрая девушка! Я тебя награжу, — и браслет с руки тащит. Люди добрые, Звериная матерь, Зиг, тебе подсунули не просто дуру, а дуру беспросветную!

Уж не знаю, я ли слишком громко думала или Зигмонд как раз сейчас был готов услышать, но нелюдь откликнулся. Не словами — картинкой. Мы с Ульрикой выходим во двор из кухни.

Ну, ладно.

Ульфарова дочурка все совала мне в руку браслет и лепетала, как надо ей домой, вот прям дозарезу надо, сей же час, не медля. Я пожала плечами, надела браслет — он оказался неожиданно тяжелым, — и кивнула:

— Пойдем, госпожа. Я проведу тебя половиной для слуг.

— Храни тебя боги, милая девушка!

А голос-то дрожит…

Я представила себя на ее месте, и мне стало тошно и противно. Папаша в заговор влез и удрал, а дочке отвечать. И как отвечать… Конечно, баронских дочерей редко спрашивают, нравится ли жених, вон Ланушка наша чуть ли не с рождения сговорена. И все же вот так — это уж слишком. Выхватили из дому, в чем была, отдали невесть кому, даже и не человеку вовсе…и как отдали — довеском к собственному титулу! И не поспоришь: королевская воля! Вот ты, Сьюз, что бы на ее месте делала?