Предначертание - Вадим Давыдов

— А в Кронштадте была?

— Кронштадт? — удивилась Рэйчел. — Не знаю. Нет, я не помню. Почему ты спросил про Кронштадт?

— Не знаю. Просто так. Мне показалось.

— Так странно, Джейк. Мы ведь даже могли, наверное, встретиться… Один из маминых кузенов служил в Балтийском флоте. Его убили большевики. Сбросили в море. Как всё это ужасно, Джейк. И ради чего?! Мама так плакала, когда узнала. И когда король отказал Романовым в убежище… Я просто не понимаю, как он мог так поступить. Ведь это ужасно, Джейк.

— Ну, король – не самодержец… Хотя и я этого не понимаю. Настоящие джентльмены так не поступают.

— Настоящий джентльмен – настоящий хозяин своего слова, — с усмешкой, которой Гурьеву раньше не доводилось видеть, проговорила Рэйчел. — Хочет – даёт, хочет – берёт назад.

— Жаль, что я не джентльмен, — Гурьев тоже усмехнулся.

— Лучше бы ты был джентльменом, Джейк.

— Как и те, из «Бристольского кредита»?

— Это всё теперь неважно, Джейк. Если бы мама была жива, всего этого, вероятно, не случилось бы. И мы бы никогда не встретились, — Рэйчел взъерошила Гурьеву шевелюру. — И я не знаю, рада я этому или нет, на самом деле…

— Ты его любила, Рэйчел?

— Кого?!

— Лайонела.

— Почему это важно тебе знать?

— Важно.

— Ты в самом деле не знаешь?

— Что?

— Не может быть, чтобы тебе не рассказали эту замечательную в своём роде сплетню.

— Я не слушаю сплетен.

— Конечно, — она улыбнулась. — Дорогой Джейк. Граф Дэйнборо был до такой степени погружён в свои окологеографические и околоисторические изыскания, что просто не сумел найти времени получить принадлежащее ему по праву – а именно, мою драгоценную девственность. Я рассталась с нею существенно позже, в гораздо более стеснённых и удручающих обстоятельствах. Неужели ни нашлось никого, кто с радостью поведал бы тебе об этом?!

— О, Господи, Рэйчел. Какой ужас.

— Ах, Джейк… Тогда… Как я могла любить то, чего нет?!. Мне казалось… Я ведь была ещё совсем ребёнком. Я просто ничего такого не чувствовала к нему, ни о какой любви даже и речи не было. Может быть, потом я бы полюбила его. Но тогда?! Тогда всё получилось иначе. А потом он уехал в экспедицию, и… Дальше ты знаешь. Потом эта история с наследством, с коллекцией…

— Какой коллекцией?

— У Лайонела была совершенно потрясающая коллекция икон. Из-за неё, я думаю, «Бристольский кредит» так расстарался. И не только икон…

— Драгоценности?

— Он был немного странным, Лайонел, — задумчиво проговорила Рэйчел. — Таким, знаешь… Он очень интересовался иконописным искусством, византийским и русским. Настоящее академическое собрание. Он с такой гордостью мне его демонстрировал… Жемчужиной этой коллекции была, разумеется, Одигитрия[56] Софийская…

— Звучит грандиозно, — Гурьев улыбнулся. — Если ты будешь так добра объяснить мне, что это на самом деле значит.

— Эта икона сохранялась в Софийском Соборе Киева. Была написана для главного иконостаса Софийского Собора в Константинополе, потом исчезла и была вновь чудесным образом обретена, кажется, в пятнадцатом веке. Уже в России. В Киеве. Её похитили накануне войны…

— Ах, та самая, — Гурьев кивнул. — Я слышал эту легенду.

— Не знаю, легенда ли это, Джейк, — вздохнула, покачав головой, Рэйчел. — Теперь, после всего, что случилось… Она ведь почитается как чудотворная.

— Это я тоже слышал. Я далёк от мысли смеяться над этим, Рэйчел. Конечно, она чудотворная, потому что люди в это верят. Ничего удивительного.

А ведь это интересно, подумал Гурьев. Сначала – Казанская, уничтоженная каким-то несчастным идиотом. Японская война и смута пятого года. Потом – Софийская, Отечественная война и смута семнадцатого. Нет, нет, это не может быть так просто. Это гораздо сложнее, но… Как же это связано? И с чем? А главное, с кем?

— Как она попала к нему?

— Лайонел привёз её из Турции. Как она попала туда – мне, безусловно, неведомо. Она была записана какой-то мутью, Лайонел потратил немало средств на реставрацию. И был совершенно очарован ею. И я тоже. Изумительное письмо, краскам больше тысячи лет, а выглядят – как живые… Немыслимо. К нему просто паломничество русских было… — Рэйчел улыбнулась. — Мне кажется, он и ко мне относился, как к экземпляру в своём собрании.

— Как это? — удивился Гурьев.

— Он очень интересовался Православием. И христианством вообще. Всеми этими глупостями, о тамплиерах, катарах, альбигойцах… И воспринимал это всё как-то уж слишком серьёзно. И странно. Он не был, как я теперь понимаю, по-настоящему верующим. Коллекционером – да, но верующим… Но было что-то ещё. Я не очень понимаю, что, собственно… Здесь, в Британии, православных, кроме русских и греков, ну, ещё, вероятно, сербов, буквально единицы, а в свете – вообще, наверное, мы одни.

За это тебя и убили, дорогой сэр Лайонел, подумал Гурьев. Ты был слишком любопытен – но не обладал силой и знанием. Жаль, дружище. Право же, мне искренне жаль. И это опять связано странным образом с иконами. Почему бы не уничтожить её? Что за всем этим стоит, прах меня побери?

— Мама тоже относилась к вере с огромным трепетом. Папа… Ему было всё равно. Он легко согласился перейти в Православие, ему это было… неважно. Он считал это милым маминым капризом. У мамы в спальне висел целый иконостас. По-моему, Лайонел был страшно разочарован тем, что я не испытываю ни малейшего интереса ко всему этому.

— Почему?

— Потому что мамы и папы больше нет, — лицо Рэйчел затвердело. — Пусть слабые утешают себя сказками. Я не такая. Я делала и делаю это ради маминой памяти. И я должна поддерживать отца Даниила. Конечно, я его ужасно люблю. Ну, ты ведь сам всё видишь. Все русские, которые здесь… У них ведь ничего нет. Русский дом… Ты знаешь, на всё это требуются совершенно немыслимые деньги, — на стипендии, на помощь инвалидам, на школы. Почти всё, чем располагал Саблин,[57] потрачено. Конечно, я совсем немного могу. А Лайонел…

— Ты считаешь, его гибель – исчезновение – связано с этой иконой?

— Мне говорили, будто Лайонел погиб из-за неё. Дескать, он должен был передать её церкви. Что-то в этом роде. И я не уверена теперь, что это такая уж полная чушь. Просто я не понимаю, для чего она им нужна. Ведь продать её невозможно.

— Почему?

— Есть бесценные вещи, Джейк. Полотна мастеров, например, которые просто никто не купит. Это невозможно, понимаешь? Нельзя повесить такую икону в гостиной и любоваться на неё за обедом для стимуляции пищеварения.

— Ты знаешь наверняка, что они не продали её?

— Да.

— Может быть, они её уничтожили?

— Джейк?! — изумлению Рэйчел не было предела. — Боже, да ведь это невообразимое варварство! Зачем?!?

— «Бристольский кредит» как-то связан с большевиками. А большевиков часто посещают весьма экстравагантные идеи.

— Я… ничего не знаю об этом.

— Всё это довольно странно, тебе не кажется?

— Всё это глупо, Джейк. Очень, очень глупо. Если бы Лайонел не уехал…

Возможно, он не случайно уехал, подумал Гурьев. Или его «уехали» – ещё менее случайно. Пока я ничего не стану говорить тебе об этом, моя девочка. Потом. Когда-нибудь. Кажется, очень скоро.

— Все мужчины всегда от меня уезжают, — Рэйчел тихонько засмеялась.

Наверное, это шутка такая английская, подумал Гурьев. Очень смешно. Обхохочешься.

— Перестань, Рэйчел.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Я тоже не хочу этого, Рэйчел. Не надо сейчас, прошу тебя.

— Хорошо. Как скажешь. Пожалуйста, поцелуй меня ещё…

Так она и не сказала мне, с горечью подумал Гурьев. Не хочет вовлекать меня. Боится, что я испугаюсь. А вот этого просто не может быть, моя девочка.

— Это не по правилам, Джейк, — прошептала Рэйчел, всё ещё переводя дыхание. — Я тоже хочу услышать историю.

— Легко, дорогая, — Гурьев улыбнулся.

Дослушав, Рэйчел в изумлении прижала ладони к щекам:

— Я думала, что все романтические сюжеты мне уже известны! Ах, Джейк, да ты просто гремучая смесь!

— Не больше, чем ты, Рэйчел.

Она замерла. Спросила дрогнувшим голосом:

— Джейк… О чём это ты?

— Я всё знаю, Рэйчел.

Она молчала долго, — кажется, целую вечность. Наконец, выдохнула:

— Это… Легенда.

— Боюсь, что всё не так просто.

— Брукс. Проклятая сволочь.

Правая бровь Гурьева приподнялась:

— Что я слышу? Леди Рэйчел?!

— Как он посмел, — Рэйчел сжала руки в замок так, что побелели пальцы, почти ударила себя ими по подбородку. — Как он посмел, проклятый фанатик, негодяй! Как он посмел опять впутать меня в это?! Я не хочу ничего слышать об этом, Джейк… Никогда… Это…

— Ты не можешь, Рэйчел, — Гурьев провёл указательным пальцем по её щеке. — Ты не можешь, ведь тебе известно не хуже, чем Бруксу: это – правда. А я полагаю, ещё и гораздо лучше.