Изгнание из рая - Елена Крюкова

— Митя, Митя, родной мой, святая душа, — прошептал Котя, беря Митю за руку. Из глаз Коти стекали на подушку медленные слезы. — Митенька, вот ты и пришел. А я-то уж думаю, думаю. Не заболел ли. Сейчас по Москве ходит грипп. А я вот, видишь… — Он отвернулся. Слезы все лились. — Они… взяли всех наших… они не взяли меня только потому, что я… ну, словом, я…

Ему было трудно сказать это. Он мазнул себя ребром ладони по шее.

И Митя понял. Он побелел. Он уцепился за спинку кровати, чтобы не упасть. Он прочитал это в Котиных глазах. Они, люди Бойцовского, не взяли Котю только потому, что Котя наложил на себя руки. И он был очень плох. Он был в больнице. И они думали, что он умрет. И они думали: ну, с Оболенским все и так кончено, он сам постарался.

— Котя, сумасшедший… Ты…

Он схватил его руки, лежавшие поверх одеяла, бледные, жалкие, слабые руки, исхудалые, чуть дрожащие, как у старика.

— Не бойся, Митенька, это была такая минутная слабость… я не мог поверить, что все кончено… что все повырублено быстро, враз… что кто-то из наших, из наших людей мог предать… передо мной все закружилось, и я… дома было много лекарств, всяких… я выпил очень много таблеток… снотворных… я хотел уснуть навек… не вышло… меня спасла сестра, Наташа… она приехала не вовремя… то есть как раз вовремя… как хорошо, что ты пришел…

Он не допускает и мысли о том, что это я мог его предать, промелькнуло у Мити в голове. Он даже не подозревает… он так любит его, так верит ему, что даже… “Святая душа!..” Митя почувствовал — та щека, что обернута к Коте, горит, как от пощечины.

— Как ты… как ты сейчас?..

— Ну что, видишь, жив-звдоров, лежу в больнице, сыт по горло, есть хочу… Из меня врачи все вынули, все извергли… промывания, уколы, аппарат какой-то диковинный к почкам подключали — у меня почки отказали, Митя… Я понял, что в теле человека Бог все устроил как надо, и все связано… Если что-то одно отказывает — все по очереди выходит из строя, и довольно быстро… Ну ладно обо мне, это совсем неинтересно… Как ты?..

— Я?.. — Митя сидел у его постели уже весь красный, вишневый, будто из парной. — Я… сам не знаю… о тебе беспокоился…

Ты предал его. Ты его предал. И ты беспокоился о нем. Лицемер. Какой же ты лицемер, Митя. Вези его теперь, с больными-то, исхлестанными лекарственной отравой почками на воды, на курорт, в ту же Ниццу, на ту же Ривьеру. Ты, сволочь. За те же сто лимонов твоего поганого Бойцовского.

— Беспокоился?.. — Котино лицо озарила слабая улыбка, бледные губы задрожали, будто он опять собрался заплакать. — Ты так добр, Митя… Тебе не надо быть с ними… А они… Они меня все равно уберут… уберут все равно… ты же знаешь, они всегда доделывают дело до конца… Уберут, как убрали всех… У меня есть два выхода… у меня два пути… а третьего — уже не дано…

Котя сглотнул. Приподнялся в постели на локтях. Его глаза заблестели. Он поморщился от боли. Боже, как он исхудал, кожа и кости, подумал Митя; как Иоанн Креститель в тюрьме у Ирода Антипы. И никто, никакая Саломея не попросит после пляски его голову на блюде для Иродиады. А вот он, Митя, чуть не попросил. Для себя самого.

Митя закрыл глаза. На миг ему представилось, что у него вместо лица — тигриная усатая, хищная морда. И зубы оскалены. И вместо улыбки — вывален жаркий, слюнявый язык. Котя бы сказал ему: перекрестись. Как он может перекреститься, когда его руки снова замараны. Котя жив, Боже, благодарю Тебя. А если б он умер там, в Боткинской больнице, наглотавшись под завязки тазепама, реланиума и димедрола — что бы ты делал сейчас, неофит несчастный, миллионер недостреленный?!

— Ты не хочешь пить?.. — беспомощно, жалко пролепетал он. — Вот — чаек… тут, на тумбочке, с лимончиком… и у меня лимон в кармане есть, хорошо к чаю, завалялся…

Лимон. Сто лимонов. Лимоны, лимоны. Скулы сводит. Оскомина.

— Нет, спасибо… не хочу кислого… хотя для почек надо пить чай, много чаю… и хорошо бы — с молоком… со сливками…

— Я тебе принесу сливок…

— У меня выбора нет… Мне надо убираться самому, чтобы меня не убрали… Или монастырь… в монахи… там-то меня не раздобудут… или — на войну, на Кавказ…

— На войну?!.. — Митя сунулся к нему, поддержал его голову — Котя стал заваливаться на бок, видно, сильно закружилась у него голова, помутилось в глазах, он на миг потерял сознанье, и Митя, не рассуждая, подхватил его, осторожно положил на подушки. — Ты же не умеешь воевать, Котя… какой из тебя солдат!.. какой воин!.. Если б ты хоть что-то умел воинского!.. Ты, небось, и в армии не был…

— Я такой с виду маменькин сыночек, да?.. — слабым голосом спросил Котя, очнувшись, отирая ладонью со лба холодный пот. — А на самом деле, Митя, я ведь военное училище закончил, я ведь суворовец, я ведь, друг мой, офицер… да только кинул я армию, кинул… или это она кинула меня… разорвались мы с армией, увидел я всю ее ложь, всю подноготную грязь, весь обман и подлог… я быть в ней не смог, но я понимаю в военном деле получше тебя… жили б мы раньше, жили б тогда — юнкером был бы… а русский офицер всегда на Кавказе кровь свою лил, Митя, ну да, так всегда было!.. вспомни Лермонтова, вспомни Толстого… “Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал”… Я пойду туда, туда, Митя… Это война не государств, не политиков — это война религий, этносов… они хотят зеленым знаменем пророка задушить Христа воскресшего, да не выйдет у них, у чернобородых…

— С ними все сложно, Котя, — глухо произнес Митя, вынимая из кармана носовой платок и сам вытирая пот Коте с лица, — они-то ведь мыслят, что освободительная война у них!.. что они сражаются — за свою свободу!.. за свою собственную, а не за нашу и вашу!.. За свою свободу — и умирают во имя нее, как уирмали бы во имя Аллаха… Ты понимаешь, свобода… свобода…

У него вырвалось:

— Я не знаю, что это такое…

Он смял, скомкал в кулаке платок. Котя печально глядел на него. Глаза Оболенского опять наполнились слезами.

— Знаешь, Митя, — неслышно, беззвучно прошептал он, кладя руки поверх одеяла крест-накрест, — когда я побывал там… ну, ты сам понимаешь где… я почувствовал… я понял, что вот там — и есть настоящая свобода!.. Поэтому оттуда никто не хочет возвращаться, если его туда забирают… а если кого возвращают, вот как меня, — нам уже не страшна ни жизнь земная, ни все, чем нас пугают здесь: а вот там будет — ух как страшно!.. Ничего там страшного нету, Митя, там — Рай и благость, и свет, и воля… Свобода… Не бойся за меня. Мне не страшно будет на войне. Я пойду офицером. Скоро взятие Грозного. Намечается штурм. Разбойники сидят в городе. Они его не сдадут. А мы его возьмем все равно. И я пойду под пули. Лучше погибнуть там под пулями врага, чем здесь… — Он умоляюще поглядел Мите в лицо. — …от пули последней заевшейся сволочи…