Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Добро, добро, — довольно проговорил Распутин, цепко оглядывая фигуру Батищевой и внутренне восхищаясь ею: красивые всё-таки женщины рождаются на Руси, много лучше всяких там француженок и англичанок. Или, к примеру, арабок — крикливых, черноглазых, носастых, похожих на ворон, которых Распутин немало повидал, когда совершал паломничество в Иерусалим. — Вы заглядывайте ко мне, милые, — пригласил он офицера с женой. — Вдвоём и заглядывайте. Никогда не помешаете. Адресок-то мой знаешь? — спросил Распутин у офицера.

   — Никак нет, — коротко, по-солдатски ответил Батищев.

   — А ты запомни... или запиши! Дай-ка, милок, мне карандаш и бумагу, не поленись, — попросил Распутин приказчика.

Тот дал Распутину визитку магазина и химический карандаш с насаженным на пятку хромированным железным колпачком, игриво блеснувшим в тусклом свете дня.

   — Пиши! — сказал Распутин офицеру, снова глянул на даму, чмокнул губами от удовольствия. В том, что эта дама окажется в его коллекции, Распутин уже не сомневался: офицер сам и доставит эту красотку в его дом. — Пиши!

Вышел Распутин из магазина довольный, на улице некоторое время стоял, Щурясь на слабенькое, робко проклюнувшееся из облаков солнце, потом поймал мотор — новенькую машину на воздушно-резиновых колёсах, производимую на рижском заводе «Руссо-Балт»[37], и поехал домой на Гороховую.

С царём Распутин увиделся довольно скоро. Николай Второй, как «старец» и рассчитывал, сам позвонил ему, и Распутин, ощутив, что у него размяк, поплыл голос, неожиданно расчувствовался и произнёс проникновенно:

   — Я так соскучился по тебе, папа! Я хочу приехать к тебе.

   — Когда? — спросил Николай.

   — Да прямо сейчас... Не откладывая, а? И по Алексею я соскучился. Очень соскучился.

   — Он по тебе тоже скучает. Настоящим солдатом стал. Готовится вместе со мною поехать в Ставку, на фронт.

   — Ах он мой хороший! — По щеке Распутина покатилась обжигающе горячая проворная слеза. — Я еду к тебе, папа. В Царское Село! Можно? — Распутин стёр со щеки слезу, попробовал её на вкус: какая она, горькая или солёная?

Горьких слёз не бывает, это всё сочинители придумали, — слёзы бывают только солёные.

   — Конечно, конечно, — сказал царь. — Если желаешь, я пришлю за тобой автомобиль.

   — Не надо, не царское это дело — посылать автомобиль за простым крестьянином.

   — Ты крестьянин особый — святой, — возразил Распутину царь.

   — Всё равно не надо. Меня довезут, найду колеса! В конце концов, ноги есть, до вокзала побегу, а там поезд, он мигом домчит до Царского...

Поезда в Царское Село, несмотря на войну и участившиеся перебои с топливом, ходили регулярно, и главное — тютелька в тютельку, минута в минуту, никогда не опаздывали.

Через полтора часа Распутин был у царя. Сейчас никто, ни один человек на свете не может сказать, какой была та встреча, о чём говорили царь и Распутин, из каких блюд состоял их обед и что в тот день поведал Распутину наследник — смышлёный болезненный мальчишка, собиравшийся вместе с отцом поехать в Барановичи, на германский фронт, — всё это осталось в дали времени, сделалось историей.

В дневниках очевидцев отмечено, что царь принял Распутина раньше многих министров, которых надо было незамедлительно принять ради решения важных государственных вопросов. Распутин оказался важнее. Это вызвало нехорошее удивление, некий шок — разве может чернозадый мужик быть главнее министра?

Россия начинала ненавидеть Распутина.

Думаю, на встрече той Распутин пытался усилить влияние на царя и его семью, сделать так, чтобы Николай Второй без «старца» и «мамы» не принимал уже никаких решений — и особенно решений по поводу назначения новых министров и вообще «сильных мира сего», видимых со всех углов здоровенного государства Российского. Распутину это удалось.

Похоже, что на этой встрече Распутин впервые заговорил с государем и о Хвостове.

Новый, 1915 год был встречен тускло, без особого энтузиазма. Царь, приехав с фронта, приказал утеплить свой поезд и особенно тщательно утеплить спальный вагон, в котором он ночевал, расшатавшийся, гнило ползущий во все стороны, — слишком уж трепало вагон во время частых поездок в Ставку, в Барановичи, и из Ставки в Петроград, который многие по старинке продолжали звать Петербургом, помня о том, что имя это городу дал Пётр Первый, — затем вместе с Александрой Фёдоровной поехал в Воронеж.

Из Воронежа — в Тамбов, из Тамбова — в Рязань: царь хотел сам, своими глазами, на месте увидеть, чем живёт, чем дышит ныне Россия.

Из Рязани государь приехал в Москву, куда ему привезли детей, — он был рад им настолько, что, когда обнимал дочерей, не переставал согнутым пальцем стирать с глаз слёзы. Что-то с ним происходило, царь словно бы потерпел какое-то крупное крушение в жизни. Лицо у Николая было отёчным, под глазами образовались лиловые мешки, из глаз продолжала течь мокрядь: государь не был железным человеком, хотя государю положено быть именно железным... Вырубова, сопровождавшая Николая Второго и его жену в поездке, зябко куталась в меха и жалела Александру Фёдоровну, жалела царя, доставала из муфты надушенный чистый платок и промокала им непотревоженно-голубые, наивные, будто у девчонки, глаза.

Вечером они втроём играли в карты — государь, государыня и фрейлина Вырубова, играли всегда во что-нибудь незатейливое, не требующее большого напряжения мозгов, в «дурака», например, — и государь почти каждый раз оставался в проигрыше.

   — Что-то тебе не везёт, Ники, — смеясь, говорила Александра Фёдоровна. — Не огорчайся: не везёт в картах — повезёт в любви.

   — Этого мне ещё не хватало! — хмуро отмахивался Николай. Он не был склонен к шутке.

   — Скорее бы наступил Новый год, — неожиданно вздохнула Александра Фёдоровна: видимо, вспомнила, как в детстве отмечала всякий Новый год в Германии, ярко и счастливо, и это воспоминание родило в ней глубокую щемящую тоску.

   — Надоело всё. Провалы на фронте, всеобщая бездарность, хамство, нищета, гнилая еда, поставляемая на фронт интендантами...

   — А ты разберись, Ники, во всём разберись... Сам! — назидательно произнесла Александра Фёдоровна. — Смени одного министра, другого, третьего — и всё встанет на свои места. И главное — слушайся отца Григория, он худого не посоветует.

   — Я и так слушаюсь, так слушаюсь, что... в общем, дальше некуда, — хмуро пробормотал царь. — Слово его для меня стало уже больше слова премьер-министра.

   — Так оно и должно быть, — убеждённо проговорила Александра Фёдоровна, — отец Григорий — друг наш. Он за нас молится, он нас не подведёт.