Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Усталость гнездилась во всём теле Николая, отзывалась нытьём и болью в каждой косточке, ему не хотелось никого видеть, хотелось просто побыть одному — он устал не только физически, он устал от лиц, которые видел в Ставке каждый день. Ставка — это не Царское Село, не дом, где можно спрятаться за портьерой ибо тихо посидеть у камина. Ставка — это узкое место, пятачок с бешеным ритмом жизни, с гарканьем пьяных офицеров, с ночной стрельбой — это казачьи разъезды отгоняют подальше подозрительных людей, с рёвом грузовых и легковых автомобилей, там царит атмосфера, в которой даже нельзя забыться.

Николай иногда по нескольку часов не мог уснуть — сколько ни тщился, ни призывал к себе сон, ни вспоминал своих домашних, Альхен, девочек и Алёшу, ни выравнивал в себе дыхание, стараясь, чтобы сердце не билось оглушающе громко — так, что его стук слышит, кажется, половина штаба, — а заснуть никак не мог.

Сон приходил где-то в четыре, в пять часов утра, когда ночное небо начинало сереть, а звёзды из крупных, ярких, будто хорошо начищенные пуговицы на генеральской шинели, превращались в серенькое невзрачное сеево, речным камешником проступавшее в выси.

Царь задержал своё дыхание, услышал, как в висках, в мышцах и артериях, в самих костях больно забилось сердце, помял пальцами простуженное горло и задал себе вопрос: счастлив он или нет?

Нет, не счастлив. Возможно, он чувствовал себя бы по-иному, сохрани добрые отношения с матерью. Но эти отношения уже никогда не восстановить. Из-за Альхен. И чем дальше — тем хуже, тем шире пропасть.

Дело дошло до того, что даже в конвойную службу, в охрану, царь перестал брать русских людей, дворян, боясь, что они его предадут, подставят под револьверное дуло или допустят к его столу отравителя.

Конвойные офицеры у него — сплошь кавказцы. Князь Дадиани, которого Николай любил за преданность, бесшабашность, способность кутить всю ночь, не смыкая ни на минуту глаз, а утром трезвым как стёклышко, с чистым, совершенно лишённым усталости лицом явиться на службу и, если понадобится, не вылезать из седла до вечера, сопровождая царя. Гогоберидзе, Абашидзе, Дадиани — царь знал тех, кто сопровождал его в поездках, охранял, готов был прикрыть от пули, вытащить из огня, из смятого в железнодорожной катастрофе поезда, из воды, если он неожиданно окажется там, знал не только по фамилии, а и по именам.

Сменив русский конвой на кавказский, царь неожиданно услышал новость: сердитая матушка его, вдовствующая императрица, тоже перестала доверять своему конвою — мрачным русским дворянам, и также собиралась сменить его на кавказский, но сын опередил её.

Кавказцы оказались неподкупными людьми, но они были чужими в России и побаивались её, из боязни часто вели себя нагло, хватались за шашки и пистолеты, хамили — и не всегда чувствовали себя в Петрограде уютно. И единственной своей защитой считали царя, а царь самым верным, самым надёжным своим прикрытием — кавказцев.

Кроме кавказцев — в основном князей и высокородных дворян из Грузии, в его конвое были ещё татары.

Хотя и должен был занять российский престол старший брат Николая Георгий[35], но не занял — Георгию не повезло, он умер совсем молодым, мальчишкой ещё, от туберкулёза. Коварная болезнь прочно сидела в нём, она затаилась, хотя все считали Георгия вылечившимся, но стоило ему принять участие в велосипедных гонках, как он оказался вычеркнутым из жизни — его начало выворачивать наизнанку кровью, он выплёвывал собственные лёгкие чёрными кровяными сгустками, стонал, не понимал, что с ним происходит, и плакал. Умер вдалеке от родного дома — в Абастумане.

Не стало старшего сына — и мать поутихла, сделалась скорбной, вялой, глаза у неё угасли, исчез из них яростный глубинный свет, которого Николай всегда побаивался.

Хоть и постарела мать в одночасье, но не сдалась — невзлюбила Николая ещё пуще.

Николай относился к этой нелюбви спокойно, как-то даже высказался: «Собака лает — караван идёт», но с внутренней своей готовностью мигом развернуться к матери лицом и дать бой не расставался — старался держать себя в форме и не выбрасывал мать из головы даже тогда, когда начинал пить. Он мог выплеснуть её устало из своего сознания вместе с шампанским или остатками «Слёз Христа», но не делал этого: в крови Романовых, в генах уже триста лет сидело отвратительное ощущение опасности, заговора, отравы, тлело чувство борьбы друг с другом, и не всегда предметом борьбы был престол, часто Романовы просто боролись за свою жизнь.

Николай вздохнул. Нет, всё-таки он несчастлив, глубоко несчастлив. Ну, какое может быть счастье, если в их семье происходит такой раздрай: мать люто ненавидит родного сына и настраивает своё окружение против него. Россия так же, как и его семья, находится в раздрае и никак не может помириться сама с собою. Да какое может быть счастье или хотя бы простейшее спокойствие, раз всё подпалено и грозит взорваться, раз идёт война, раз болен его любимый сын Алёша...

На Алексея уже было совершено покушение.

Царь чуть не застонал, вспомнив об этом: Алёшка хоть подрос, но он всегда для отца был и будет маленьким, и вообще он — крохотная крупица в механизме такой огромной безжалостной машины, как его государство, и зёрнышку этому очень трудно уцелеть.

Царскую семью издавна, ещё при отце Николая Александре Третьем, обслуживала персональная яхта «Штандарт». Название судна соответствовало действительности: яхта ходила под личным царским штандартом. Была она справная, со стремительным хищным телом, изящными очертаниями, способная быстро набрать хорошую скорость, вёрткая, с малой осадкой — сделали её талантливые руки, командовал яхтой контр-адмирал Чагин.

Алёша на «Штандарт» тянулся — он вообще тянулся к военным, к оружию, в нём начал проклёвываться солдат, и это радовало отца, но находиться на «Штандарте» постоянно царь не мог, поэтому царь попросил Чагина, чтобы тот прислал в Царское Село двух матросов. Специально для Алёши — пусть рассказывают наследнику о флоте, о кораблях, о нравах, существующих на море, о том, кто такой боцман, кто дед, как зовут там старших механиков — машинных богов, а кто — штурман, что такое рынд-булинь и чем отличается ют от клотика, а киль от топовых огней.

Вскоре эти матросы прибыли — крупнотелые, добродушные, с сединой в висках. Их оформили в Царском Селе садовыми рабочими — таков был порядок, всех, кто впервые появлялся в царском окружении, вначале проверяли, давали работу вне дома, а уж потом приближали... С чагинскими матросами поступили точно так же. Пройдут испытание — будут допущены в апартаменты.