Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

— Гм… Пожалуй. Не всегда.

— Нельзя прожить жизнь плохо, когда был такой человек, как Овод, — сказала она. — Он и Прометей. А ваши кто любимые герои?

«Нет, все-таки школьница или студентка-первокурсница», — подумал Павел с разочарованием, вслух же отозвался небрежно:

— Пожалуй, Фауст.

— Фауста я ненавижу!

— Почему так?

— У него была мелкая душа. Ему дали возможность все постигнуть, он мог открыть даже атом, а что сделал? Ладно, пусть бы выбрал молодость, но только затем, чтобы работать дальше — ведь он же ученый! — а он занялся пустяками.

— Вы слишком прямолинейны. К тому же я не считаю, что любовь — это пустяки.

Она страстно ответила:

— Когда любят, не просят ни чертей, ни ангелов помогать, а добиваются сами!

Ее тон удивил его. Он снова заговорил серьезно:

— Отчасти вы правы. Но ведь бывают разные люди: одни могут бороться за счастье, другие — нет. Такая борьба часто приносит ушиб другому, не каждый может пройти через это. А кто из женских литературных образов вам близок? — уже с интересом спросил он.

— Ярославна и Снегурочка.

— За что же вы их любите?

— Ярославну за верность и силу, а Снегурочку…

— Да, Снегурочку?

Она немного подумала и честно созналась:

— Не знаю. Просто так. Мне ее жалко.

— Если бы можно было чужую жизнь пережить по-своему, — неопределенно заметил Павел. — Или хотя бы свою так, как мечтал когда-то.

— Когда я была маленькой, я любила придумывать, — доверчиво сказала она. — Однажды придумала, что когда-нибудь в дверь постучится человек. На нем будет шляпа и плащ. Не такой, как носят сейчас, а широкий, похожий на парус, с львиными застежками у подбородка, как у лейтенанта Шмидта на картинке.

— Кто же он? — несколько снисходительно спросил Павел. Впрочем, снисходительность у него была скорее к себе, чем к ней, — уж слишком он старательно вслушивался в ее голос! Ему казалось, что брови ее сейчас должны быть сдвинуты и смотрит она прямо перед собой.

— Он? Путешественник.

— И, конечно, что-нибудь рассказывал вам?

— Не знаю. Наверно, рассказывал. Но даже если б он ничего не говорил, я все про него знала сама. Ведь бывает так: человек совсем чужой, а ты все про него знаешь? Посмотришь один раз — и уже знаешь!

— Да, так бывает, — отозвался Павел, удивляясь тому, что она высказала вслух его собственную мысль.

— А потом он уехал, — медленно и горестно проговорила она. — Ночью шел дождь, все окно было в каплях, и я видела, как он уходил. Уже на улице он вдруг обернулся, подошел вплотную и прижался щекой к стеклу, вот так. Он ушел, — повторила она протяжно, — а я прожила еще день и вечер и еще одну ночь. А потом тоже собрала свой рюкзак, повесила на двери замок, отдала ключ соседке и пошла.

— Куда же?

— Никуда. — Она строптиво мотнула головой. — По всему белому свету.

Они помолчали. Днище лодки шло, как по шелку, дыхание воды чувствовалось на губах. Заметно холодало, близился рассвет, и ночь, притаившись, стала еще безбрежнее.

— Такой вы представляли свою первую любовь, — сказал Павел немного погодя утвердительно.

Она ничего не возразила, но, в свою очередь, спросила у него с живостью:

— А какая была ваша первая любовь?

Павел задумался. На ее ребяческие вопросы он отвечал до смешного серьезно. Может, темнота помогала, но он не чувствовал никаких оков, никакое грешное желание не томило его.

— Мне удивительно хорошо сейчас с вами, — сознался он.

Она тотчас ответила:

— Это потому, что мне ничего от вас не надо. Можно сидеть и просто думать. А думать всегда приятно. Ну так какая же была у вас любовь?

Павел улыбнулся. Она показалась ему ребенком, который ждет сказок. Конечно, немыслимо было ей рассказать про Ларису. Он порылся в памяти, углубляясь в отроческие и даже детские годы.

Первый раз он влюбился в четвертом классе, в учительницу Дину Шумафовну, татарку. Веки у нее были подведены коричневым, бровки тоненькие. Он поднял руку, спросил: «Искусственные или настоящие веки?» Она ответила: «Не задавай глупых вопросов». За ней ухаживал хирург, но Павлу доставляло огромное наслаждение подходить к ней после уроков и соблазнять: «Дина Шумафовна, пойдем кататься?» И она соглашалась. Он бежал за салазками. С горы на гору! Она сидела впереди, он за нею, одним коленом на салазках, другой ногой притормаживал. Иногда оба летели в снег. Она визжала, хохотала. Ей было девятнадцать лет. В сумерках он вспоминал: «А уроков я не сделал». Она виновато отзывалась: «Завтра не спрошу», но в классе предупреждала при всех: «Что-то ты стал лениться, Теплов. Как бы я тебя не вызвала». — «А по какому предмету? По естествознанию?» В этот день он бежал готовить уроки, и она шла с хирургом.

Потом в седьмом классе была девочка; поклялись, поцеловались даже — и разъехались. Ведь родители в эти годы не принимают еще в расчет любовь детей. Получилось так, что все время были поблизости: он в Днепропетровске, она в Армавире. А потом он встретился как-то с ее подругой и вдруг узнает, что девочка уже давно вернулась и живет совсем недалеко. Побежал к ее дому, толкнул калитку. Она стояла на крыльце у рукомойника, руки у нее были по локоть голые и в мыльной пене. Она обернулась. Он узнал ее — и не узнал: «Здравствуй». — «Здравствуй. Проходи. Я сейчас».

Они сели за стол. И хорошо, что у нее была бабушка, говорливая старуха; всех родных перебрала, всех знакомых…

«Ты все так же не любишь Маяковского?» — спросил он, уходя. «Все так же не люблю».

— А я вас уже вижу! — вскричала вдруг девушка в лодке.

Павел обернулся к ней:

— Я тоже. Например, обнаруживаю, что у вас есть нос, рот и, кажется, брови.

Они засмеялись и стали вглядываться в неясные черты.

Темнота бледнела. Виделась уже узкая полоса берега, где стояли косматые бело-рыжие кони — дальше все проваливалось в туман. Вода тоже побелела. Воздух стал холоден и резок. Начался ветер, бил он как-то вкось, срывая упругие брызги. Иногда прямо из волн торчали рыжие кусты. Там же, где берег был обрезан высоко и круто, ивы уже зеленели робкой, холодной зеленью.

— И это называется май! — проворчал Павел, сердито ежась.

— А вы знаете, что май — месяц исполнения божественных обещаний? — не без важности сказала она. — Все, что боги наобещали вам за год, теперь вы получите. Они обещали вам что-нибудь?

Павел покачал головой.

— Но вы ведь чего-нибудь хотите? Очень?

Он честно порылся в душе и с некоторым удивлением ответил:

— Нет, очень не хочу ничего.

Она взглянула на него боком, как-то по-птичьи, и со слабой надеждой спросила все-таки еще раз:

— Ну, а не очень, просто так — хотите?

Он подумал, что хотел бы, пожалуй, чтобы в следующую субботу была попутная машина на Москву и не нужно было вставать спозаранку к поезду; а там, дома, он хотел бы выпить черного кофе, намазывая масло на те хорошо пропеченные московские булочки…

— Нет, и не очень тоже не хочу, — сказал он.

— Это странно.

Она старалась понять, как это можно жить жизнью, настолько отличной от ее собственной.

Павел с приличной грустью, в которой была, впрочем, известная доля самодовольства, сказал, что просто у их часов разные маятники: то, чем живет она, он уже пережил и все это знает, а вот его она не сможет понять.

— Но я вас догоню!

— Вы догоните то, что было сейчас, а я уже уйду дальше, вперед.

— Вы считаете: это вперед?

— Что «это»? — задетый, воскликнул Павел.

— Ну, такое спокойствие, когда ничего не хочешь.

Она объясняла, и в мыслях не имея его обидеть, но все-таки он насупился.

— Я прочла в одной книжке, что покой — край всех желаний. Но ведь это уже край, и за ним ничего нет!

— В какой книжке?

Павел заметил, что она наклевалась отовсюду по зернышку, без всякого разбора. Это его раздражало.

— В какой-то божественной. Лежала у одной старушки на столе, я раскрыла и прочла.

— Та-ак… Ну, а десятилетку вы хотя бы окончили?

— Кончила, — тоже надувшись, отозвалась она и надолго замолчала.

— Посмотрите, какая рыба плеснула! — вскричала она немного погодя, забыв о маленькой ссоре.

Он поспешно обернулся. Действительно, там, где только что отражалась звезда, крупное упругое тело, похожее на веретено, мелькнув в воздухе, с силой ударило по воде. Пошли широкие круги.

— Это щука. Они здесь водятся. Но, конечно, мало: на удочку одна мелочь попадается. Сомόк больше на рысовую лягушку идет: они разноцветные — беленькие, серенькие, зеленые. А пучеглазка стрижет и стрижет червя, ее ни за что не поймаешь!

— Вы и в этом понимаете, — сказал с удивлением Павел, — а я, сознаюсь, полный профан. — Потом добавил: — Может, научусь со временем; мы вот все собираемся порыбалить с Кириллом Андреевичем, с первым секретарем райкома.