Экзистенциализм. Возраст зрелости - Петр Владимирович Рябов

оппонент Ренессанса. Он человек Ренессанса в своей страсти к Античности, в своем натурализме, пантеизме и религиозном индивидуализме.

Но также он человек, живущий в эпоху распада гуманизма и антропоцентризма. (О чем так ярко и вполне справедливо написал А. Ф. Лосев в своей «Эстетике Возрождения».) Гуманизм и антропоцентризм рухнули. За сто лет до этого всякие уважаемые люди, гуманисты XV века, все эти Марсилио Фичино и Пико Делла Мирандоллы, могли говорить: «Человек – это звучит гордо! Человек божественен и прекрасен! Человек все знает! Мы в центре мира!» А вот в конце Возрождения, на руинах надежд, когда Итальянские войны сокрушили Италию, религиозные войны опустошили Францию, поднимается капитализм со всеми своими ужасами первоначального накопления, огораживаниями, зверствами и геноцидами колонизации… Появляется Коперник (как раз современник Монтеня) с его гелиоцентризмом, наносящим смертельный удар по претензиям гуманизма и отбрасывающим человека на окраину Вселенной. Возникает ощущение человеческого одиночества, несовершенства, слабости, конечности. Вовсе мы не звучим гордо, вовсе мы не повелители мира. Надо быть поскромнее, товарищи гуманисты! Монтень в этом смысле – автор – вот парадокс! – эпохи вырождения Возрождения. Идеал человека-титана, повелителя мира, который вот-вот все познает и все подчинит себе, рассыпался на куски. Да нет же! Такой человек не будет опустошать Европу религиозными войнами, не будет совершать все ужасы пресловутого раннего капитализма, не будет говорить, как Коперник, что мы заброшены на окраину космоса, в какую-то дальнюю дыру и провинцию мироздания! Приходит осознание суетности человеческого тщеславия, границ нашего одиночества, заброшенности, экзистенциальной тоски человеческой. И Монтень, и Шекспир, и Сервантес – это все про это: каждый по-своему, со своей стороны.

Скептицизм Монтеня прицельно бьет по всем идолам того времени: идолам схоластики, идолам нового религиозного фанатизма протестантского образца, возвышения своих взглядов и избиения несогласных (в духе такого: вот, я сейчас познал истину и сейчас буду резать и жечь не познавших ее). Монтень говорит, что истина всегда связана с человеком и мало таких истин, за которых человека стоит сжигать и резать, как в ночь Святого Варфоломея. С другой стороны, его переполняет ощущение конечности, смирения, заброшенности, несовершенства, ограниченности человека. Скепсис его бьет по этому возрожденческому титанизму, антропоцентризму, всем этим «ура-ура» в честь величия человека. Человек вовсе не так велик.

Может, он и не ничтожен, но он вовсе не венец творения. И мир создан не для нас, и мы не в центре его – во всех смыслах, включая коперниковский гелиоцентризм. И мы противоречивы, и мы меняемся. И вовсе мы не на «ты» с Богом и не на «ты» с истиной.

Скромнее надо быть, взывает Мишель Монтень, призывая нас обратиться от Человека с Большой Буквы к обычному человеку с маленькой буквы. Скептицизм его от этих всех причин возникает, конечно, не только потому, что тогда переиздали Секста Эмпирика. А потому, что бушуют религиозные войны, потому, что Возрождение в руинах, человек одинок. Скромнее надо быть, и надо от фанфар во славу мнимого человеческого величия трезво и внимательно обратиться к человеческой повседневности, к маленькой человеческой личности, которая несовершенна, но при этом все, что у нас есть, – это мы сами. Искусство жить – высшее философское искусство, по Монтеню. Я объяснил, откуда берется скепсис, при этом, повторяю, не доведенный до конца, как и все у Монтеня, и мирно соседствующий со всякими противоположными мыслями.

Вот замечательные цитаты об этом. «Если хочешь излечиться от невежества, надо в нем признаться». (О, острый галльский смысл!)

«Люди ничему не верят так твердо, как тому, о чем они меньше всего знают».

«Наш кругозор крайне мал: мы не видим дальше своего носа».

«Об истине же нельзя судить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другого человека».

Книгу Монтеня хочется разобрать на тысячу плакатов и везде вешать.

Между людскими «я знаю» и «я не знаю» мы должны выдвинуть третье: «А что я знаю?» Надо постоянно смиренно и критично осознавать границы нашего познания; надо постоянно рефлексировать, понимать, что мы верим авторитетам, в которых верить не стоит, полагаемся на свой разум, хотя он не так велик, считаем себя центром мира, хотя это не так. Надо быть скромнее, смиреннее – и от всеобъемлющих истин обратиться к истинам собственной жизни.

Если как-то все это изложить, то получается, что Монтень постоянно насмехается – и это напоминает Николая Кузанского и Эразма Роттердамского – над схоластическим самодовольством. Ему смешны рассуждения о том, что люди все познают и готовы поджарить оппонентов за их убеждения, хотя они вовсе не стоят такого поджаривания. Острие скепсиса Мишеля Монтеня направлено против самоуверенности разума, против суеверий, против нетерпимости веры. Он осуждает веру в чудеса, сжигание ведьм, самодовольство ученых, ставя ему в противовес как достойный образец простеца крестьянина, который живет на лоне природы и не претендует на познание мировых истин, но намного добродетельнее и лучше. Монтень постоянно ссылается на Новый Свет, на американских индейцев, говорит, как разнообразен мир! Мы во что-то верим не потому, что это истина, а мы считаем это истиной потому, что привыкли к этому. Привычка, авторитет, самодовольство, нетерпимость – все это надо подвергнуть рефлексии и критике. Вот, что стоит за этим знаменитым монтеневским: «А что я знаю?»

Горизонт расширился, появился Новый Свет, так давайте на него посмотрим. Монтень не устает противопоставлять Новый Свет Старому (ну, это для европейской культуры давняя традиция: противопоставлять Европе остраненного добродетельного дикаря задолго до Руссо и вольтеровского «Простодушного»; вспомните Корнелия Тацита с его германцами добродетельными, которые являются немым укором развращенным римлянам). Вот что он пишет об индейцах Америки: «Что до благочестия, соблюдения законов, доброты, щедрости, верности, свежести. Это было больше на пользу нам, чем им. Они погибли из-за этого преимущества и сами себя предали и продали». Индейцы опять, подобно руссоистским добродетельным дикарям, выступают воплощением соблюдения законов и доброты, свежести и щедрости, но… пришли цивилизованные европейцы и безжалостно погубили их. Так же, как он противопоставляет крестьянина схоласту, так он противопоставляет индейца Нового Света чудовищным конкистадорам и европейцам, которые к ним незванными пришли, всех перерезали и ограбили.

Софистика или античный скептицизм – во многом следствие походов Александра Македонского, греко-персидских войн, когда эллинам открылось вдруг разнообразие культур мира. Все было по-разному: вера, похороны,