Экзистенциализм. Возраст зрелости - Петр Владимирович Рябов

это чем-то близко. То есть: а вот, император Конрад осаждал город, хотел всех убить, но жители его умилили, и он испытал умиление и не стал всех убивать. Никаких выводов тут нет. Ну, или он дальше на основе этой истории рассуждает о нашем людском непостоянстве, о страстях, скорби. Вот, но те, кто читал «Государя», могут почувствовать, что тут есть что-то общее, при всем бесконечном различии Макиавелли и Монтеня (и, конечно, бесспорно в пользу человечного и тонкого Монтеня по сравнению с циничным и бесчеловечным флорентийцем).

С другой стороны, мне кажется, есть еще одно произведение, которое сильно оказало влияние на французского философа. Также мог повлиять на «Опыты» Марк Аврелий Антонин. «Наедине с собой» – философский дневник, записи многострадального римского императора-стоика. Тоже написаны для самого себя, а не для читателя: текст бессистемный, автобиографичный, лаконичный и пронзительный. Мне кажется, если мы попытаемся понять и определить «предков» «Опытов» Монтеня в смысле стиля и жанра, то тут будет и августиновская «Исповедь», и Сократ, и, может быть, Макиавелли, и, может быть, Марк Аврелий, и много кто еще, и Петрарка, несомненно. Самые разные влияния. Но это мои собственные наблюдения, я не читал подробных работ по Монтеню, где все это бы детально анализировалось.

А сейчас я вас повеселю. Я прочитаю обращение автора к читателю, предваряющее «Опыты». Я вам его прочитаю и потом немного прокомментирую. Итак, слушайте:

«К читателю, написано первого марта тысяча пятьсот восьмидесятого года.

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и благодаря этому восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и посейчас еще наслаждаются сладостной свободою изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост, и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги – я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному. Прощай же!

Де Монтень».

Чудесное вступление, которое заканчивается фразой: «Прощай же!» Он с самого начала провоцируют читателя: «Закрой эту книгу! Неинтересная она! Она обо мне! Тебя это не касается! Здесь ты ничего не найдешь для себя!» Тут, по-моему, все великолепно: и простота, и провокативность, и ирония, и краткость, и афористичность, – все в этом коротеньком вступлении. Книга начинается не с рекламы: «Из этой книги вы узнаете много умного, полезного, великого, станете в сто раз умнее!» Отнюдь нет – это антиреклама. В этом весь Монтень – с его простотой, достоинством, независимостью, созерцательностью, иронией, смирением и некоторой эпатажностью.

Здесь ясно видны и симпатия мыслителя к первобытным народам, которые ходят нагишом, выставляя себя напоказ и не стыдясь этого, и искреннее обещание говорить просто и честно, насколько позволяют общественные приличия. Очень колоритное вступление и – признайтесь! – совершенно неожиданное.

Это вступление к книге дает неплохое представление о стиле и манере автора. Повторяю: Монтень тем и прекрасен, что его можно читать с любой страницы. Даже с середины какой-нибудь главки, любого пассажа и отрывка. Это сочинение принципиально не претендует на то, чтобы открыть нам некую абсолютную истину о человечестве. Она куда ценнее. Смотрите и еще раз оцените. На дворе XVI век, далее на пороге XVII век: великие системы, спинозовское «не смеяться, не плакать, не отворачиваться, но понимать», универсальный Декарт, универсальный Лейбниц – всеобщие системы объяснения всего. И тут – простой человек, частный, уединенный человек, написавший о себе, свои мысли, какие-то воспоминания, какая-то эрудиция, что-то из Античности, самоанализ и самоирония, и все с большим количеством шуток-прибауток обо всем: о политике, о психологии, о смерти, о жизни, об этике, о религии. Неуниверсальность, незаконченность. Маленький, конкретный, живой человечек в его неповторимой субъективности. Вот, этот – Мишель Монтень!

Книга безо всяких претензий! Надо понять, до какой степени (хотя я назвал всяких отдаленных жанровых предков «Опытов») это звучит по-новому, необычно!

Ну вот, я попытался дать вам представление о жанре, о том, как написана эта поразительная книга.

А теперь я с некоторым страхом перехожу наконец к тому, о чем эта книга. Но как, скажите на милость, прикажете это делать?! Как говорить о принципиально не систематичной книге, которая не претендует на завершенность? Вот о Декарте рассказывать одно удовольствие: он рассуждает логично, пользуясь математическим методом: тут я подумал так, натолкнулся на такую проблему, вывел из нее так-то и так-то… Теорема, аксиома, доказательство (сразу видно – математик!), ряд теорий, доказательств. Даже если где-то у него все сшито белыми нитками. Все понятно, системно; можно увидеть, как он шел, до чего дошел, из чего исходил, на что налетел, где споткнулся, как поднялся и обошел препятствие. Вот вам система. Причем сразу надо дойти до первых оснований. До того, что несомненно. Cogito ergo sum нашли – и на этом фундаменте воздвигли всю новую культуру и новую философию. Методично и не оставляя зазоров.

У Монтеня все не так. Он не претендует на то, чтобы построить всеобщую теорию всего. Он не раскрывает нам свою мысленную внутреннюю кухню. Он поразительно нескромен для европейца того времени (и Средних веков, и Возрождения, и Раннего Нового времени) – все время говорит: «я». Но при этом говорит о себе некрасивые,