Новый Мир ( № 9 2013) - Новый Мир Новый Мир

Фотографию пора и переоправдать: нам не хватает, так сказать, фотодицеи. Стоило бы понять ее не (только) как форму насилия над реальностью, отчуждения от нее, а то и вовсе ее убиения (такое отношение к ней само по себе основано на определенном — не зауженном ли? — представлении о реальности), но (и) как один из способов контакта с этой реальностью (с самими собой). И конечно, формирования реальности, не обязательно тождественного деформированию.

На эти темы, по крайней мере по-русски, не так много написано, что само по себе позволяет надеяться на плодотворность этого не слишком распаханного тематического поля. Из отечественных авторов приходит на память разве что Сергей Лишаев с его книгой «Помнить фотографией» [8] . Правда, он скорее развивает критическую, «защитную» и дистанцирующую линию в отношении своего предмета, которая, надо признать, у нас не только не осуществлена до конца, но даже как следует и не начата. Еще и поэтому усвоение сказанного Сонтаг важно: фотодицея не должна быть некритичной.

Для начала вспомним о том, что и фотография, и фотографирующий — части реальности. Разделение этой последней на «фотографическую» и «нефотографическую» условно, если не сказать — насильственно. o:p/

А вообще стоит подумать, например, над тем, как фотография настраивает, оформляет и воспитывает внимание (она сама по себе — воспитание взгляда), что фотография дает чувство ценности снимаемого — останавливает и фокусирует на нем внимание и чувство. Что она, — расширяя пространство визуального опыта и притом позволяя, в отличие от, скажем, видеосьемки, рассматривать остановленное мгновение сколь угодно долго, — способна помочь человеку почувствовать, что разные области бытия, которые входят в его зрительный опыт, имеют к нему отношение. Что она — в числе средств, расширяющих пространство человечности, раздвигающих границы субъективности, — и что она, в конце концов, лишь средство, способное быть использованным и с иными целями, нежели агрессивные, приобретательские и потребительские (в том, что она — «орудие сознания, настроенного приобретательски», найдутся основания обвинить и шариковую ручку). Что она противостоит всепожирающему небытию. Соединяет нас с исчезнувшим. Предоставляет новые, неведомые дофотографическим эпохам способы работы с прошлым — которые не могут сводиться к подмене памяти о живой жизни памятью о ее изображениях.

Начатки будущей фотодицеи есть уже у самой Сонтаг. «Самым грандиозным результатом фотографической деятельности» она считает «ощущение, что мы можем держать   в голове весь мир — как антологию изображений» (это ли не способ воспитания всемирной отзывчивости?). Сонтаг видит, что «фотографические изображения — не столько высказывания о мире, сколько его части...» — несколько противореча тому, что сама и утверждает (а утверждает она, напомним, что они — очень даже высказывания, интерпретации и конструкции. Впрочем, когда это высказывания, интерпретации и конструкции не были частью реальности?).

У Сонтаг вообще многое намечено и не развернуто: подступы и к гносеологии фотографии, и к ее этике (которая не обязательно должна быть выстроена в предложенном Сонтаг ключе с его марксистскими и психоаналитическими компонентами), и к самой ее антропологии. В конце концов, составившие книгу тексты — именно эссе, а в существе этого жанра — не столько систематичность, сколько парадоксальность и провокативность. Как и положено в эссеистике, Сонтаг дает много заготовок, затравок, отправных точек для выстраивания будущей теории фотографической работы с реальностью. И в этом смысле хочется даже признать удачей то, что ее издали у нас только теперь: мы не захвачены контекстом, в котором она когда-то читалась, избавлены от соблазнов актуальности и неминуемо связанных с нею заострений и преувеличений. Мы имеем шанс не подпасть под влияние сказанного и вести с ним диалог на равных.

Одна только беда. Надо же было умудриться выпустить книгу о фотографии без единой фотографии. Возможно, иллюстраций нет и в англоязычном издании. Но даже если это так, русскому читателю — в голове у которого не обязательно есть представления обо всех упомянутых в книге снимках, значимых для западной культурной истории и для развертывания авторской мысли, — было бы важно хоть что-то из этого увидеть.

  o:p/

Дневники Сонтаг вышли по-русски позже ее знаменитой книги о фотографии, появившейся в русском переводе еще в конце декабря 2012 года. Тем интереснее прочитать это введение в смысловой мир автора «обратным» зрением — уже зная, что вышло из четырнадцатилетней девочки, перу которой принадлежат первые из вошедших в дневники записей; сравнить «текст для себя» и «текст для других», внутренний и внешний. Что можно найти в них общего? Чем может помочь первый в понимании второго? o:p/

Сын Сонтаг Дэвид Рифф, посмертно издавший бумаги матери, включил в книгу страницы из ее дневников и записных книжек с 1947 по 1963 год — с 14 до 30 лет (вообще она вела дневник с двенадцати лет). Чем бы ни был обусловлен именно такой выбор, мы получаем возможность проследить, как менялась внутренняя речь автора в эти годы, что на каждом из этапов становления виделось ей достойным фиксации и письменного проговаривания. o:p/

В начале книги мы видим четырнадцатилетнего человека (язык не поворачивается сказать — «ребенка» или «подростка»), формулирующего свои основные ценности и принципы, жадно набирающего материал для самовыстраивания, составляющего списки книг, которые непременно надо прочитать. Человека, который, несмотря на зрелый сложный ум, все еще накануне самого себя: «Все мое естество кажется мне сжатой пружиной, оно исполнено ожидания». На последних страницах… пожалуй, человека вне возраста. Свободного, наконец, от возраста как от одной из форм ограничений и условностей. o:p/

Она, кажется, уже родилась взрослой — как Афина из головы Зевса, сразу в полном боевом облачении. И основной пафос ее личности на протяжении всех уместившихся в книгу лет оставался, кажется, неизменным: это — пафос свободы, независимости от условностей и инерций, вообще от всего недостаточно прожитого и прорефлексированного. А отсюда — предельная, насколько возможно, честность с собой. o:p/

«Я не позволю интеллекту, — размашисто и решительно пишет шестнадцатилетняя Сьюзен, — господствовать над собой и не намерена преклоняться перед знаниями или людьми, которые знаниями обладают!» o:p/

Ключевые слова здесь, на самом деле — «не позволю господствовать над собой» и «не намерена преклоняться». o:p/

Средством достижения свободы — ценности, по сути, этической — в самом начале признавался исключительно интеллект. Впрочем, позиции его были не так уж тверды даже в расцвете его господства во внутреннем мире автора: «Проблема состоит в том, — выписывала Сьюзен из „Контрапункта” Хаксли еще в ту пору, когда разум, казалось, был для нее всем, — чтобы преобразовать отчужденность интеллектуального скепсиса в полноту гармоничной жизни». Вскоре — ненадолго, хотя и со страстной категоричностью, интеллект вытеснила в этой роли новооткрытая для себя юным автором, прежде всего гомосексуальная (значит, табуированная), чувственность. Пережитый в 16 лет сексуальный опыт стал для Сонтаг инициацией в свободу — инструментом освобождения. Но опять же — не более чем инструментом. Благодаря этому опыту она, по собственному чувству, родилась заново — стала такой, какой была потом всю жизнь. Но этот опыт, в сущности, оказался нужным лишь затем, чтобы окончательно утвердиться в понимании недостаточности одного только интеллекта: «Никогда до сих пор мне не приходило в голову, — изумлялась юная Сонтаг,— что можно просто жить своим телом, не предаваясь омерзительным дихотомиям !». o:p/

Очень недолго ей казалось, что «любить свое тело и использовать его как следует — вот самое главное». Главным было другое — и она догадывалась об этом уже тогда, в шестнадцать: «Бисексуальность как выражение полноты личности…».  И здесь ключевое — совсем не то слово, что стоит первым, но «полнота личности», та самая «полнота гармоничной жизни». o:p/

На смену острым очарованиям интеллектуальным и чувственным началами вскоре пришло, чтобы так с нею и остаться, понимание того, что оба они — в некотором смысле явления одного порядка [9] . И то и другое способно стать (захватывающей человека) страстью, экстазом. («Интеллектуальный экстаз, — замечает она, — доступен мне с раннего детства. Но ведь это лишь экстаз».) И то и другое может — и должно — быть обращено в средство освобождения. «Я знаю, что смогу, потому что я вырвалась на свободу». o:p/

Дневник Сонтаг — книга трудная, прежде всего для самого автора. «Всю жизнь, с юности до старости, — пишет в предисловии Рифф, — она, похоже, вела одну и ту же битву — с внешним миром и с собой». То была битва за предельную честность и отчетливость видения всего переживаемого. Дневник для нее был средством «самосозидания», того, чтобы «очертить свои пределы». С юных лет до зрелости записи пронизывает пристальность рефлексии — «испытание каждой мысли, и слова, и поступка…» — и готовность сказать «нет» всему внешнему, что претендует подчинить человека себе. Даже если это любовь — страстная любовная зависимость от человека, сказать «нет» которой — и которому — мучительно трудно. В этом, разумеется, есть нечто утопическое. Но люди с темпераментом Сонтаг смиренными реалистами не бывают. o:p/