Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Надежда на детей? Но надежда ли? Не искоренят ли ее взрос­лость и взрослые. Ведь последние забыли свое детство и не пони­мают чувств «маленького героя», его привязанностей. «Во мне, в ребенке, было грубо затронуто первое, неопытное еще, необразовавшееся чувство, был так рано обнажен и поруган первый, бла­гоуханный, девственный стыд и осмеяно первое и, может быть, очень серьезное эстетическое впечатление» [2, 282].

И потому-то остается открытым вопрос, что победит в челове­ке, а с ним открытым остается и вопрос о будущем общества.

 Таковы основные вечные проблемы, поднятые писателем в первый период его жизни и наметившие основу его философии человека.

Особенности художественных произведений писателя, как пра­вило, высветляют основные философские положения. Тайны, не­договоренности символизируют роль бессознательного в человеке. Всевозможные «вдруг», пока еще, правда, малочисленные, под­черкивают алогичность жизненных ситуаций. Символом алогич­ности являются и критические ситуации. И все это, вместе взятое, подчеркивает сложность человека.

Малая роль, отведенная природе, говорит о том главном, чем занят Достоевский. Главное — человек. Все остальное подчинено ему, рассматривается через его призму. Природа здесь подчинена высвечиванию каких-либо особенностей человека.

Принцип иронии, пронизывающий произведения и отдельные образы, есть символ и способ разрушения стереотипного стиля мышления. Очень характерен для Достоевского сократовский дух этого принципа. Это — своеобразное ослабление тезиса, ведущее к полному его отрицанию. Один пример (речь о Голядкине): «В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине серд­ца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не сов­сем хорошо знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего!» [1, 167]. Подобные примеры можно бы долго продолжать. Но стиль автора виден и по одному примеру.

Язык героев выражает уровень развития их личностности. Форма повествования (обычная, через письма или сочетание того и другого) приспособлена к выражению главной идеи.

Рассмотренное выше позволяет сделать вывод, что в досибир ском творческом наследии были заложены основы философии че­ловека. Хотя многие идеи были лишь обозначены. Но проблемы человека, его природы, личности, ее жизненной ориентации, ее мыслительной и нравственной качественности, ее деятельности, т. е. то, что и составляет суть философии человека, были высвет­лены достаточно четко. Четко был поставлен и вопрос о том, что человек выше логики и «абсурдность» его поведения должна стать нормой.

2. СИБИРСКОЕ

В сибирских повестях есть продолжение многих вечных проб­лем, проявившихся в творчестве предыдущего периода жизни. Но главная проблема здесь общая для обеих повестей — обнажение определенных стилей мышления.

В этих повестях углубляется мысль о сложной природе чело­века, о роли асоциального в человеке. И совсем не случайно, что здесь вообще нет служебной зависимости героев друг от друга. Добрые и злые — такое деление здесь совсем не по социальному признаку.

Заостряя проблему асоциальности, Достоевский выводит образ человечного собственника (Ростанев) и бесчеловечного прижи­вальщика (Фома). Этим автор разрушает стереотип о благород­стве нищих и обязательном коварстве имущих. Не упрощайте че­ловека, говорят эти герои самим фактом своего существования.

Ростанев склонен был объяснять характер Фомы социальными факторами. И отчасти был прав. Но лишь отчасти. Достоевский показывает, что не из каждого униженного вырастает тиран. Сре­да не всесильна. А человек — существо не только социальное.

В сибирских повестях продемонстрировано глубокое проникно­вение в человеческую психологию. В частности, в психологию амбициониста, тирана.

Противопоставлены разум, расчет (Москалева) и сердце, чув­ство (учитель, Зина). Но здесь автор показывает и возможность эволюции от сердца к разуму (Зина).

Впервые ставится проблема естественного и неестественного человека, т. е. «идиота» и человека «нормального». Так, в «Селе Степанчикове...» на фоне нормальных показана «идиотка» Татья­на Ивановна. Но, по сути, ее поступки более человечны, чем по­ступки людей нормальных. Этим образом Достоевский намечает одну из своих глубочайших проблем — кто же идиот-то? Данная героиня лишена не разума вообще, а разума ложного, официально признанного за нормальный. И она первая бросает вызов этому нормальному разуму, здравому разуму, обнажая его ненормаль­ность и нездравость.

Носители добра и зла здесь отделены друг от друга; носящих, как Голядкин, в себе то и другое здесь нет или почти нет. Но не в этом здесь дальнейшее раскрытие темы. Здесь показана диа­лектика добра и зла. Бесконечная доброта Ростанева оборачи­вается злом по отношению к людям, зла не заслуживающим. Бес­предельное добро может породить зло. Это новый оборот в проб­леме добра и зла у Достоевского. Автор как бы ставит пределы добру, ограничители.

Как и прежде, здесь зло торжествует над добром, а последнее своим безграничием способствует этому.

Героев-мыслителей здесь нет. Хотя и Москалевой, и Фоме, и Ростаневу в уме не откажешь. Конечно, ум этот у каждого героя свой. Разные это умы. Но этим героям не откажешь в их собст­венной мотивации поступков. Они действуют по своим убеждени­ям. Их ценностная ориентация четко делит их на личности и без­личности. Последние стремятся обладать прежде всего чем-то ма­териальным. Но в то же время хотят казаться иными. Фома гро­зится разорвать данные ему пятнадцать тысяч. Этим он как бы утверждает свою личность. Но на деле он «только немного помял их, но и то довольно осторожно» [3, 84]. Не взял пятнадцать, желая получить тридцать. Он грозится уйти из дома, делает даже попытку. Но это тоже — лишь стремление казаться. Казаться лучше, чем он есть.

Есть здесь и герой, который хочет казаться хуже, чем он есть. Это Ежевикин. Будучи личностью, хочет казаться безличностью. Его личность не разрушена, она просто упрятана. И для ее сохра­нения он и желает казаться хуже, чем есть.

И беден-то Ежевикин оттого, что материальному предпочел духовное. Теперь он как будто хочет повернуть на путь безлич­ности, заискивает, унижается. Но его поведение проникнуто иро­нией. Он знает цену себе и другим. Знает, что он, как личность, выше. Этого ему довольно. И он может позволить себе «роскошь» казаться шутом.

Вот он подходит к генеральше: «Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я гу­бами-то ручку вашу золотую, генеральскую замараю» [3, 50]. Издевается Ежевикин над золотом, генеральством и всей принятой шкалой ценностей. Казаться хуже, чем есть, дано лишь незауряд­ным. Хотя слывут они за предельно заурядных. Мысль эта была намечена еще в образе Ползункова. Здесь она усилена.