У последней черты - Михаил Арцыбашев

— Ровней, Степанов!.. С того боку засыпай!.. — послышались озабоченные, до странности простые и живые голоса.

Кончено! Нет больше нелепого корнета и не будет его никогда!

Вчера еще он беседовал с нами, смотрел на солнце, слышал живые звуки, целый уголок мира наполнял своей особенной, непонятной жизнью. Тысячи мелочей жили его духом — офицерский мундир, имя, лошадь, странная комната, лакированные сапоги, виолончель… Свои мысли, свои радости и страдания имел он… Но внезапно пришел час смертный, и опустел уголок. Навсегда скрылись от него вечное золотое солнце, дела и мысли людей. Безобразный, не имеющий вида, скрылся во мраке земли его одинокий, тьме и тлению обреченный труп.

Распылятся в суете мирской его следы, пройдут времена, из тех, кто видел его лицо и слышал голос его, никого не останется на земле, и память о жившем, страдавшем и погибшем страшной смертью корнете Краузе не воскреснет среди новых поколений, в новом свете новых дней…

Могилу заровняли, обложили зеленой, терпко пахнущей елью, торопливо вкопали новый белый крест, и, загадочный, длинный, он встал над землею, среди старых могил и крестов.

Попы ушли. Уехал полковой командир. Офицеры еще постояли над могилой, точно не зная, что теперь делать, и вдруг стали расходиться. Толпа вразброд повалила с кладбища. Послышались негромкие голоса… Какая-то хорошенькая барышня пробежала, догоняя своих, и кто-то из офицеров сострил ей вслед… Кто-то засмеялся. Жизнь, на минуту притихшая и задумавшаяся над могилой, вновь беззаботно зашевелилась кругом.

На дорогу вытягивался гремящий эскадрон. Солдаты чему-то смеялись и переругивались. Белый строй трубачей уже шел далеко по улице, уходя от мертвого места к своим теплым конюшням и казармам.

На кладбище не осталось никого. Тишина незримо и бледно встала над могилами. Старые серые кресты безмолвно смотрели на нового белого пришельца. На глинистом бугорке никла, увядая, зеленая ель…

Какая-то сизая птичка выскочила из желтых кустов и села на крест. Она огляделась, повертела головкой, озабоченно пискнула и нахохлилась.

XIX

Чиж, распахнув пальтишко, точно ему было жарко, торопливо шагал к городу.

Смутно и тяжело было у него на душе. Кроме него и Рыскова, никто из близких друзей Краузе не пришел на кладбище, и маленькому студенту было больно и обидно за покойного, точно бедный Краузе мог видеть, что его уже все покинули и забыли.

«Правду говорил тогда этот дурак Арбузов, — горько думал Чиж, — все друзья-приятели до поры, до времени… а уж до смерти, так это — верно… нет никого, кого не забыли бы!.. Пушкиных помнят… да и то не Пушкина, а некую литературную величину… Скверно!»

Сумбур был у него в голове, и никак не мог Чиж собрать в стройное целое своих мыслей и чувств. Он до сих пор был подавлен, худо спал по ночам и во сне слышал грохот выстрела и падение трупа. Ему даже как-то не верилось: неужели это может быть на самом деле?.. Бледное лицо со странными косыми бровями неотступно стояло перед ним.

«Бедняга, — думал он, — зачем?.. А Наумов — негодяй!.. Он не мог не понимать, с кем имеет дело!»

Жизнь человеческая представлялась маленькому студенту такой, несомненно, абсолютной ценностью, что он даже забыл, какие там идеи были у этого Наумова: ему казалось, что как бы там ни было, а если бы Наумов наверное знал, к чему приведут его речи, он не говорил бы того, что говорил. Чиж не сомневался, что корнет Краузе застрелился именно под влиянием Наумова, и ему страшно хотелось увидеть инженера, чтобы в лицо высказать ему горькую правду.

«Ведь это все равно, что убил, — думал он со щемящим чувством, — да и убил!»

— Кирилл Дмитриевич, подождите! — раздался сзади голос Рыскова.

Маленький студент подождал, и они пошли рядом. Рысков тоже, очевидно, был подавлен. Он шагал молча, рассеянно глядя под ноги и озабоченно помахивая тросточкой.

— Да… — произнес, наконец, Чиж. — Ну, что вы на все это скажете?

— Что ж… — меланхолично ответил Рысков, — я сам об этом часто думаю… Что в самом деле канитель тянуть!.. Тут, по крайней мере, разом!.. Я, знаете, совершенно согласен с господином Наумовым…

Чиж даже остановился.

— Что вы говорите, Рысков! — с негодованием воскликнул он. — Черт знает что такое! Время ли такое подлое, в воздухе ли это носится, что ли?.. Неужели вы не понимаете, что это просто глупо, малодушно и подло?

— Ну-у! — возмущенно протянул Рысков.

— Не ну, а да!.. Самоубийца — это человек, который сдается перед жизнью, бежит перед нею, как трус! Человек не имеет прежде всего права прекращать жизнь, разрушать то, что не им создано.

— Да почему же, Кирилл Дмитриевич? — неуверенно возразил Рысков.

От этого коротенького простого вопроса маленький студент немного смешался, потому что такого же короткого и простого ответа не было. Рысков заметил его замешательство и неопределенно помахал палочкой.

— Странный вопрос! — возмущенно сказал Чиж.

— Чего ж — странный? — чуть-чуть даже насмешливо возразил Рысков. — По-моему, самый настоящий вопрос; вы говорите не имеете права, а я спрашиваю — почему?

— Да потому, что не вы жизнь создали! — повторил маленький студент, раздражаясь от сознания неубедительности своего ответа.

Рысков чуть-чуть усмехнулся.

— Ну, так что ж, что не я… — заметил он не без снисходительности, — я ведь не просил, чтобы мне ее навязывали, и хранить ее не обязывался… Это только так говорится, Кирилл Дмитриевич, а на самом деле… одни слова!.. А ежели мне жить надоело? Ежели мне тяжело жить?

— Тяжело!.. Мало ли чего!.. А вам хотелось, чтобы жизнь была сплошной масленицей, что ли?.. Жизнь не развлечение. Рысков, а долг, и как бы ни было тяжело, а надо бороться, а не падать духом!

— Да вы все, Кирилл Дмитриевич, говорите «надо, надо», а почему — надо?

— Да потому, что иначе человечество должно или исчезнуть, или обратиться в зверье и стать на четвереньки!

— Ну, и Бог с ним!

Чиж встрепенулся, как ужаленный воробей.

— Да, конечно, если так рассуждать! — презрительно сказал он.

И, помолчав, насмешливо прибавил:

— Кажется, и вы уже заразились наумовщиной, Рысков!

— Не заразился, а… просто согласен с ним… хотя, конечно, не во всем…

Чиж искоса посмотрел на него и раздраженно фыркнул.

— Не во всем? В чем же вы не согласны?

Рысков неопределенно помахал палочкой.

— Да так, вообще… Я больше на стороне Краузе… то есть если человек… я хочу сказать, что надо решать вопрос за себя, а не для других… а это все идеи… глупо…

— Глупости вы городите, Рысков, — не сдержавшись, перебил Чиж.

Рысков слегка покраснел и перестал махать палочкой, но с лица его все-таки не сошло выражение внутренней убежденности, что бы там ему ни говорили. Чиж сразу понял, что Наумов беседовал с ним и что бедный Рысков уже вообразил себя адептом нового учения, нося в себе чужую мысль и чужие слова, как нечто свое, не понятное обыкновенным людям.

— А ваш Наумов, — гневно продолжал маленький студент, — просто-напросто мерзавец!.. Таких людей надо вешать, как бешеных собак! Он сам прекрасно знает, что делает злое и черное дело!.. Черт знает что такое!

Рысков снисходительно посмотрел на маленького студента, не способного понять то, что понимает он, Рысков, и промолчал.

Довольно долго они шли молча. Рысков высоко нес свою бесцветную голову с вдохновенно отброшенными прямыми волосами. Чиж нервно дергался и внутренне кипел. Ему хотелось разразиться тысячами уничтожающих слов, но было немного стыдно изливаться перед таким ничтожеством, как Рысков. Потом раздражение все-таки взяло верх.

— Поймите вы… Рысков… — заговорил он, едва не сказав «глупый человек», — что все эти злые бредни просто порождение настоящего переходного времени… Всеобщий упадок духа породил их. Придет новая волна и смоет всю эту наумовщину без следа, как тину стоячего болота!.. Вам теперь кажется, что это верх мудрости — проповедовать самоуничтожение, а через несколько лет вы сами с отвращением отвернетесь от этих гробокопателей!

Рысков недоверчиво улыбнулся и помахал палочкой.

— Конечно, — весь кипя, продолжал маленький студент, — теперь всем скучно и тяжело, и кажется, что жить не для чего и незачем… Вы думаете, мне не тяжело? Ого!.. И еще как!.. Но что же делать? Без страдания и борьбы, даром, ничто не дается. Жизнь требует жертв. Мы, может быть, и не дождемся лучшего будущего, но это не должно смущать нас. Ну да, мы погибнем, — со светлым выражением лица, на котором упрямый восторг фанатика боролся с отчаянием, сильно сказал Чиж, — но по нашим трупам пройдут другие! Уже и теперь слышны новые бодрые голоса. Уныние проходит, общество просыпается! Наумовы и Краузе — это тени уходящей ночи… Не бежать трусливо от жизни, а бороться и работать должны мы все, для кого человечество — не пустой звук!