Де Голль - Марина Арзаканян

Возможно, президент надеялся, что все как-то образуется. Но за те пять дней, что он отсутствовал, ситуация стала еще хуже. 15 мая студенты заняли театр «Одеон». А к 20-му бастовали уже более десяти миллионов человек. Закрылись почти все учреждения, банки и учебные заведения. Прекратили действовать транспорт, радио и телевидение. Рабочие и служащие повсеместно занимали предприятия, проводили манифестации под лозунгами «Десяти лет достаточно», «Де Голль, до свидания». Однако профсоюзы не стали солидаризироваться со студентами. Воспользовавшись их взрывом, они сочли момент самым удобным, чтобы выдвинуть собственные требования, которые главным образом сводились к повышению зарплаты.

Де Голль держался, но реагировал очень нервно. По возвращении из Румынии 18 мая он бросил министру национального образования Алену Пейрефиту: «Ну что там ваши студенты? Все носятся?»{569} На заседании правительства, состоявшемся в тот же день, президент был краток. Он призвал министров навести, наконец, порядок и произнес свою знаменитую фразу: «Реформа — да, хаос — нет!»

24 мая де Голль решил выступить по радио и телевидению с речью перед соотечественниками. Он говорил о «сдвигах, происшедших во французском обществе», «исключительности создавшейся ситуации» и заявил о необходимости проведения референдума по дальнейшей государственной политике{570}. Однако к речи президента никто и не думает прислушаться. Ситуация достигла апогея. Премьер-министр Помпиду в резиденции на улице Гренель начал переговоры с профсоюзами и предпринимателями. Но теперь, помимо студентов и профсоюзов, в бой вступила левая оппозиция, выдвинувшая политические требования. Коммунисты говорили о необходимости создания народного правительства с их участием. А Франсуа Миттеран просто заявил — «власть вакантна». Он объявил себя кандидатом на пост президента и сказал, что назначит Пьера Мендес-Франса премьер-министром.

И вот тогда де Голль дрогнул. Бурный водоворот событий его окончательно разбалансировал. Генерал переживал страшные дни. Он понимал, что впервые в жизни не контролирует ситуацию. Президент говорил генеральному секретарю Елисейского дворца Бернару Трико: «Ситуация совершенно неуловимая. Я не знаю, как реагировать. Я не понимаю, что надо сделать не для того, чтобы взять в руки этот народ, а для того, чтобы он сам взял себя в руки. Я не знаю, что делать»{571}.

Близким де Голлю людям тяжело было смотреть на него в последние дни мая. Сын генерала, приезжавший в Елисейский дворец, вспоминал: «Я видел перед собой не президента республики, а отца — истерзанного, разочарованного, раздраженного и очень усталого от наблюдения за зрелищем, которое являла наша страна»{572}. Генерал сам признавался, что потерял голову. Он с грустью отмечал: «Я чувствую, что во мне теперь живут два человека. Один верит в государство, во Францию, в свои собственные возможности выступить с призывом к французам, чтобы они еще раз избежали катастрофы. Второй сомневается в себе, во французах, в государстве, в армии. Один от имени Франции и своей любви к ней требует от себя огромного усилия, чтобы встать выше обстоятельств и изгнать бесов. Другой пытается оставить французов на их пути к злу, потому что они сами этого хотят»{573}.

Что мог предпринять человек в таком состоянии? 29 мая президент принимает довольно странное решение — лететь на вертолете с женой в Баден-Баден, в ставку французских войск в Западной Германии. Он прибыл туда и встретился с командующим этим подразделением генералом Массю. Де Голль заявил ему, что «все потеряно», и хотел заручиться поддержкой вверенных Массю военных сил{574}. Тот ответил, что на французский контингент, расквартированный в ФРГ, конечно, можно рассчитывать. Однако Массю не расценивал ситуацию во Франции как критическую. Он быстро убедил президента вернуться. Де Голль пробыл в Баден-Бадене полтора часа и улетел назад, сначала в Коломбэ, а затем в Париж.

В столице президент принял решение. 30 мая он опять выступил с речью по радио и телевидению, заявив, что стране грозят «диктатура» и «тоталитарный коммунизм». Де Голль объявил о намерении «остаться на занимаемом посту, роспуске Национального собрания и проведении новых выборов»{575}.

Премьер-министр Жорж Помпиду в конце мая завершил переговоры с профсоюзами, в результате которых были подписаны Гренельские соглашения. В них фиксировалось обязательство правительства значительно повысить зарплаты, пенсии и различные пособия. 31 мая в Париже состоялась мощная манифестация в поддержку президента. Демонстранты вышли на улицы под лозунгами «Де Голль не одинок!», «Коммунизм не пройдет!».

Франция, казалось, устала от бурного майского выплеска эмоций. Студенты успокоились, профсоюзы, добившись своего, призывали французов возвратиться на рабочие места, а оппозиция не смогла сплотиться. Теперь ей надо было готовиться к внеочередным парламентским выборам. В середине июня в стране воцарилось прежнее спокойствие.

На прошедших в конце месяца выборах в Национальное собрание голлистская партия добилась небывалого успеха. Она завоевала абсолютное большинство, заняв 293 места. Таким образом, французы, совсем недавно выражавшие недовольство властью, теперь сказали ей «да», предпочитая порядок, а не хаос. Де Голль мог праздновать победу. Но в его душе майские события оставили такую рану, которая не заживет уже никогда. До конца своих дней он будет бесконечно возвращаться в мыслях к ним.

10 июля президент решил сменить премьер-министра. Он назначил на пост главы правительства Мориса Кува де Мюрвиля. А Помпиду, служивший де Голлю верой и правдой шесть лет, отправился в отставку. Генерал всегда доверял ему, но майские события не сплотили, а разъединили двух человек.

Президент размышлял о том, отчего все произошло. Он говорил: «Единственный виновник — это я»{576}. Но в чем де Голль себя винил? В том, что предоставил премьер-министру полную свободу действий в области внутренней политики{577}. А что изменилось бы, если бы президент сам занимался сложными социальными проблемами, которые порой разрешить очень трудно. Человек так устроен, что всегда будет чем-нибудь недоволен. Май стихийно вовлек в свою пучину почти все слои французского общества. Генерал не мог этого не понимать. И все-таки он затаил тайную обиду на Помпиду. Де Голль считал, что его премьер-министр слишком много уступил профсоюзам во время переговоров, не отдавая себе отчета в последствиях. Президент прямо заявлял: «Помпиду все выложил на улице Гренель. Не надо было это делать. Профсоюзы довольствовались бы половиной и даже четвертью. А теперь экономика раздавлена и отброшена на годы… Ни у кого нет чувства государства»{578}. Генерал был абсолютно прав. Из-за огромного повышения зарплат, пенсий, всевозможных пособий французская экономика дала сильный крен. Стране с большим трудом удалось избежать девальвации франка, у нее возникли серьезные проблемы внутри «Общего рынка».