Том 2 - Валентин Овечкин

В «Борьбе» секретарь парторганизации Рыжков, после разговора о хозяйственных делах, шутливо приложил руку к козырьку кепки: «Товарищ секретарь райкома, разрешите обратиться к директору МТС?» — и начал спрашивать у Долгушина совета, как лучше им организовать в колхозе работу учеников старших классов в летнее время — создать особые бригады школьников или влить их в колхозные производственные бригады? И как быть, если некоторые ученики, с расчетом выбора будущей профессии, захотят работать не в полеводческих бригадах, а на фермах? Ведь там штаты постоянные и лишних работ нет. Нельзя ли учеников брать на фермы подсменными? В полеводческих бригадах как дождь, так люди отдыхают, общий выходной, и зимою у всех достаточно свободного времени, а на животноводстве работа круглогодовая, ни в дождь, ни в снег перебоя нет, пора подумать о регулярных выходных для всех работников животноводства. Вот в летнее время можно подменять школьниками то ту, то другую доярку или свинарку. И для штатных животноводов облегчение, и для молодежи это будет как бы стажировка.

Председателю колхоза Нечипуренко, присутствовавшему при этом разговоре, стало неловко за Мартынова, и он сделал замечание Рыжкову:

— Что ж ты, Василий, при живом секретаре райкома обращаешься с таким делом к товарищу Долгушину?

Но Мартынов сделал вид, что бестактность Рыжкова его нисколько не обидела.

— Вот еще, субординацию какую-то выдумали. Мы не в армии.

А в «Рассвете» сам Мартынов с большим интересом слушал, как Долгушин рассказывал председателю колхоза Филиппу Касьянычу Артюхину о постановке экономического учета в промышленности, подводя речь к тому, что и в колхозах невредно было бы заняться наконец подсчетом прибылей и убытков и себестоимости продукции.

— Вот Золотухин в «Спартаке», — говорил Долгушин, — как будто способный хозяйственник. Даже слишком способный — до сих пор не может согласиться, что ему правильно объявили на партийном собрании строгий выговор за барышничество. Но вот и он, при всей его изворотливости, ведет хозяйство вслепую, а в цифры вникать не любит. Наш инструктор-бухгалтер поработал у них в колхозе две недели, и там выяснилось много интереснейших вещей. Племенная конеферма, например, которой так гордился Золотухин, в течение ряда лет, кроме похвальных грамот с выставок да убытков, ничего им не дает. Видимо, коневодство выгодно лишь в больших размерах, а держать маленькую ферму, вроде любительской, нет никакого смысла. Овцы тоже не дают им дохода. Кончать надо с этой старой крестьянской привычкой — не считать, во что обходится вырастить овцу или получить ведро молока! Что, мол, считать эту солому, сено — не купленное, свое! Да, свое, и труд колхозников свой, но это же «свое», если его повернуть на другое дело, может быть, даст колхозу куда больше дохода?.. Вы, Филипп Касьяныч, всего лишь два месяца как выбраны председателем, только начинаете хозяйствовать. Так давайте сразу отказываться от кустарщины и ставить дело на научную ногу. Я пришлю и к вам нашего бухгалтера. Пусть вместе с вашими счетоводами выявит себестоимость каждого вида колхозной продукции. Это для начала, чтоб у вас была полная картина состояния хозяйства. А потом вместе подумаем, на что приналечь, какие стороны хозяйства двинуть вперед. И как те отрасли, которые нужно сохранить, из убыточных сделать доходными. Я, занимаясь колхозными балансами, выяснил для себя еще одну примечательную вещь. Чем крупнее животноводство в колхозе, тем дешевле себестоимость продукции. Это лишний раз доказывает, что нам нужны в колхозах большие фермы. Совсем необязательно иметь в каждом колхозе фермы всех видов животных, от кроликов до орловских рысаков. Не надо распылять силы. Если разводить в колхозе птицу, то это должна быть действительно птицефабрика, а не каких-то жалких три сотни кур — только для отчета, что есть птицеферма. Пятьдесят коров в крупном колхозе — это декоративное стадо, а не промышленное. Очень дорого обойдется колхозу молоко, пусть даже по три тысячи литров даст каждая корова. А пятьсот коров — это деньги!

— Ну конечно, — согласился Артюхин, — пятьсот коров дадут больше дохода, чем пятьдесят.

— Нет, Филипп Касьяныч, вы поймите меня правильно, — доказывал Долгушин. — Здесь доход возрастает не в простой пропорции. Пятьсот коров дадут дохода больше, чем пятьдесят, не в десять раз, а раз в двадцать! В крупном животноводстве больше условий для механизации — значит, меньше людей будет занято на уходе за скотом. Гораздо дешевле обойдется строительство водокачек, силосных траншей да и самих коровников — в расчете на одну голову. Если бы речь шла только о том, что две коровы дадут молока больше, чем одна, то нечего и доказывать, это всем ясно. Две коровы дадут больше молока, чем одна — и себестоимость молока будет ниже! Вот в чем дело! Тут-то и начинается прибыльное ведение хозяйства!

— Дошло, Христофор Данилыч, — кивнул головой Артюхин. — Я читал в книжке, что в Америке если уж мясное животноводство — так мясное, если молочное — так молочное. Имеет фермер, скажем, триста голов мясного скота — и ни одной молочной коровы. Ему выгоднее для своего питания купить пять литров молока в магазине, чем тратить время на дойку коровы.

— Да. И учтите, что это молоко привезено в магазин не его соседями. Все фермеры в округе ведут так хозяйство. Ни у кого не найдешь ни стакана собственного молока. Оно попало в магазин откуда-то издалека. Вот это и называется специализацией сельского хозяйства. Мы не можем в такой степени специализировать свое хозяйство, нам не так легко перебрасывать скоропортящиеся продукты из одного конца страны в другой, как это делают американцы при их дорогах и транспорте. Но все же надо бы и нам придерживаться правила: лучше меньше всяких ферм в колхозе, да покрупнее. Это как поточное производство в промышленности. Только поток дает самую низкую себестоимость!

Старик Артюхин и Мартынов были еще мало знакомы. А у Долгушина с Артюхиным, как заметил Мартынов, установились уже близкие отношения. Рассказывая о своих хозяйственных начинаниях, о трудностях, с которыми он встретился, о людях колхоза, Артюхин обращался больше к Долгушину, как к человеку, который хорошо знал, что было здесь в колхозе раньше, и сам, собственно, был виновником происшедших перемен. Минутами, увлекшись разговором, оба забывали о третьем собеседнике.

Подошел Зеленский, новый секретарь колхозной парторганизации, стал рассказывать о последнем партийном собрании, на котором приняли в партию еще двух рядовых колхозников, и тоже больше рассказывал Долгушину, главному как бы для него авторитету в решении вопросов колхозной жизни, работы с людьми.

Мартынову вдруг стало не по себе. Под предлогом, что у него сильно разболелась голова и ему надо минут десять подремать в тишине, он пошел, ковыляя костылем, к машине, сел на заднее сиденье в угол, привалившись плечом к борту, и так и сидел целый час, молча, закрыв глаза, не перекинувшись ни словом с шофером, пока Долгушин вышел из конторы.

Поехали на поле к свекловичницам. И там Долгушина встречали в каждом звене как старого знакомого. К нему обращались и за советами по агротехнике — правильно ли агроном предложил им такую-то смесь удобрений вместо такой-то для подкормки, — и за разъяснениями по поводу нового закона о поставках, и со всякими бытовыми нуждами. Одна колхозница, отведя его в сторону, долго рассказывала о своих домашних неурядицах и просила его, чтобы он как-нибудь заехал к ним, поговорил с дочкой, образумил ее: влюбилась в пьяницу и развратника, который на пятнадцать лет старше ее, двух жен уже бросил, за трех детей алименты платит! Хочет выходить за него замуж. Что это за жизнь будет у нее? Сама, дура девка, лезет в петлю.

Долгушин по крайней мере половину встречавшихся в поле женщин называл без особого напряжения памяти по имени, а то и по имени-отчеству.

— Завидую вам, Христофор Данилыч! — сказал Мартынов, когда они поехали дальше, уже к повороту на надеждинский грейдер. — Как вы натренировали память! Вероятно, знакомы с какой-то особой системой мнемоники?

— Нет, никаких систем мнемоники я не знаю, — ответил Долгушин. — Просто записывал в тетрадку, кого как зовут, наших трактористов, звеньевых, доярок. Я и сейчас ее с собой вожу, — Долгушин похлопал по внутреннему карману пиджака, — но уже не так часто в нее заглядываю. Припомнишь, при каких обстоятельствах встречался с человеком, в каком колхозе, его наружность, как он работает, какое-то словечко, что он сказал тебе, — и тут само встает в памяти и его имя. Это, знаете, очень хорошо действует на колхозников, когда называешь их по имени-отчеству. К ним — уважительно, и они к тебе так же.

— А почему вы, Христофор Данилыч, не перевозите семью из Москвы? — спросил вдруг Мартынов. — Вот это-то нехорошо действует на людей! Плотников и Сазонов, оказывается, тоже до сих пор не перевезли свои семьи из Троицка — по вашему примеру. На первом же бюро поставим вопрос о них! Но надо полагать, что разговор зайдет и о вас.