Том 2 - Валентин Овечкин

— Давай, давай приступай! — повысил голос Маслеников, сразу беря деловой тон в разговоре уже не с больным человеком, а с возвращающимся к своим обязанностям секретарем райкома. — Нажми на молоко! С четвертого места на девятое съехал район за последние пятидневки. Лукашевцы вас обогнали. Позор! С ремонтом комбайнов у вас неважно. Там у вас Долгушин все мудрит, на качество ссылается, будто мы не требуем хорошего качества ремонта! Само собою разумеется, что надо ремонтировать и быстро и хорошо! Да разберись в ближайшие дни, товарищ Мартынов, кто там у вас партийную организацию баламутит? Что это за дикий случай на пленуме райкома? Как можно без согласования с обкомом допускать такие вещи? Кто выносил это предложение? Кто голосовал? Какой-то цирк устроили! Безобразие! Мальчишество! Мы думали, что у нас в Троицке зрелая партийная организация! Хоть это случилось и в твое отсутствие, но с тебя ответственность не снимается! Твое воспитание!..

— Разберемся, Дмитрий Николаевич, — ответил ему Мартынов. — Много тут, кажется, накопилось такого, что придется как следует разобраться. А насчет воспитания не торопитесь меня ругать. Надо еще посмотреть — за что же ругать? Когда коммунисты выступают так, как на этом пленуме выступали, критикуют секретаря, о котором в обкоме еще не предрешен вопрос, не боятся, что им худо будет, если он останется на месте, не дрожат, в общем, за свою шкуру, — я думаю, это неплохое воспитание. Во всяком случае, я доволен, если тут есть результат и моей работы.

Так соскучился Мартынов в больнице по степному приволью, солнцу, людям, что в первые дни, не засиживаясь в райкоме, почти не заглядывая в свой кабинет, все ездил в колхозы, на поля. А в полях было хорошо! В начале весны обстановка складывалась тяжело, большая часть озимых погибла от февральской гололедицы, но их пересеяли, быстро и хорошими культурами, яровой пшеницей, ячменем; шли дожди, дули влажные, мягкие западные ветры, и сейчас яровые почти догоняли в росте озимую пшеницу на уцелевших участках. Хороши были всходы сахарной свеклы. Заметно бросалась в глаза всюду лучшая обработка почвы против прошлых лет, особенно на массиве Надеждинской МТС. Можно было ожидать неплохого урожая.

Прихватив в новый вездеход Долгушина, который остался без колес, так как старый его «газик» окончательно рассыпался, а областное Управление сельского хозяйства, в наказание «за непочитание родителей», не торопилось дать ему новую машину, Мартынов ехал по полям колхоза «Вехи коммунизма».

— Завернем к нашему главному инженеру? — спросил Долгушин.

— Это куда же?

— В тракторную бригаду, к Андрею Ильичу Савченко. Помните такого человека?

— Бригадира? Как же, помню. Давайте завернем. А почему вы называете его главным инженером?

— Потом расскажу.

На бригадном стане было тихо и малолюдно. Один трактор стоял разобранный — какие-то части с него увезли в мастерскую для ремонта, — кухарка у костра чистила картошку, два тракториста окапывали землею бак для горючего, в вагончике сидели бригадир Савченко и председатель колхоза Руденко, и между ними шел спор не спор — крупный разговор.

Поздоровались. Савченко продолжал горячо доказывать председателю:

— Разве ж это работа? Два трактора пашут пар на Лужках, за три километра отсюда, один свеклу мотыжит в пятой бригаде, черт-те где, за пять километров, два кукурузу культивируют в разных местах, а лесом и вон там, возле Сейма, а к вечеру им придется переезжать на ту кукурузу, что на прифермском участке. И свекла у нас в пяти местах, и пар клочками по всем полям. Где бы я ни стал вагоном, все равно не соберешь машины в кучу. Кухарка понесет обед трактористам — пятнадцать километров избегает по полям со своими кастрюлями! Вот вам тут все — и экономия горючего, и техобслуживание!

— О чем разговор? — спросил Мартынов.

— Все о. том же, Петр Илларионыч, — ответил Руденко. — О севооборотах.

— Если мы не наведем порядка на полях, — сердито говорил Савченко, — тогда покупайте мне вертолет, чтоб я успел за сутки побывать возле всех машин!

— А почему же ты, Андрей Ильич, — заметил Долгушин, — ничего не говоришь о засоренности почвы, о разрушении структуры? Разве только в том беда, что тебе и кухарке далеко бегать от трактора к трактору? Учу и учить буду всех вас, работников МТС: не отрывайте наших механизаторских забот и печалей от урожая!

— Так это, я считаю, всем ясно, что без правильного севооборота мы и урожая хорошего не получим! — сказал Савченко. — Что говорить, вот на моих глазах, за то время, что работаю в Надеждинской МТС, земля стала хуже родить. Раньше тут у стариков была поговорка: «Два дождя в маю;´ — и на агротехнику наплюю!» А теперь, я замечаю, эта поговорка уже недействительная. Мало двух дождей в мае месяце. Пусть даже весь май льют дожди, а если в июне засуха, хлеба не будет. Озимые, может, выйдут, а яровые погорят. Земля стала неструктурной, комочков нет, распыленная, как зола, не держит влагу. На такую землю чуть не каждый день нужен дождь и в мае и в июне — тогда только будет хороший урожай.

— Прав Савченко, и вы правы, Христофор Данилыч, — соглашался Руденко. — Без севооборотов мы допашемся до ручки! Знаешь, Илларионыч, как тут пахали, сеяли? Уборка срывается, какие-то культуры еще не убраны, а надо уже озимую сеять. Выбирают свободные участки и сеют где попало. Так же и под зябь пахали. Где чистая стерня, свезли солому — там пашут, где не свезли — там бросают. А потом весною, которые культуры поценнее, те размещают по зяби, что второстепенное — по весновспашке. Я в ужас пришел, когда наша агрономша еще зимою составила карту полей. Восемьдесят семь участков! И квадратами, и клиньями, и кругами, и гитарами, и балалайками! Укрупняли колхозы, чтоб увеличить и земельные массивы, чтоб был простор машинам, а тут размельчили участки и совершенно уничтожили севообороты! Что же это получается?

— Что получается? — усмехнулся Мартынов. — Об этом ты, Фомич, спроси бывшего председателя Троицкого райисполкома товарища Руденко, у которого, кстати, был и районный отдел сельского хозяйства с огромным аппаратом специалистов.

— А этих специалистов, — взвился Руденко, — не спрашиваясь товарища Руденко, товарищ Борзов посылал уполномоченными в колхозы! Что мог сделать районный землеустроитель, если он все лето сидел уполномоченным в одном колхозе? Да и вообще тогда не очень-то считались с райисполкомом и с его специалистами, нет, давай уж о прошлом не вспоминать, а то много насчитаем виноватых!..

Мартынов увидел в вагончике на полке книги, поднялся, поглядел на корешки. Среди брошюр по сельскому хозяйству и художественной литературы отдельной стопкой были сложены учебники для старших классов средней школы.

— Кто это у вас в школу ходит? — спросил он у Савченко. — У вас же в Надеждинке нет вечерней средней школы. Да и занятия уже всюду закончились.

Савченко замялся.

— Да это так… Для повторения. Когда свободное время есть…

Руденко стал рассказывать Мартынову о делах в колхозе:

— Все оказалось гораздо труднее, чем представлялось мне, когда я шел в колхоз. Помнишь наши речи на том партактиве? «Сделаем своими руками!» Одних благих намерений мало, чтобы поднять хозяйство, когда приходишь на пустые амбары и пустую кассу. Ведь я же, кроме долгов, ничего не принял от Гусельникова. Колхозники-то мне верили, что я пришел сюда работать, не мух ловить, но все же присматривались: а как он сумеет в таком положении обернуться?.. Обернулся. Теперь уже легче. Скоро урожай начнем убирать, уже видим его. Свинины продали на восемьдесят тысяч и еще пятьдесят голов на откорме. За свеклу получаем уже по контрактации. Начиная с марта авансы даем по два рубля. Но чего мне это стоило! — Руденко снял кепку, потеребил свои рыжие волосы, покрывшиеся каким-то странным пепельным налетом, будто ему припудрили голову — потускнело золото. — Видишь? Седеть начал. Это все за прошлую зиму…

Страшно было, Илларионыч, — говорил Руденко. — Боялся позора. Вдруг сорвусь? Здоровый мужик, сорока пяти лет, с большим опытом руководящей работы — и не справлюсь с колхозом?.. А пуще всего жены боялся, Варвары Федоровны. От колхозников, в случае чего, можно удрать, скрыться с глаз, и из района можно, на худой конец, уехать. На Камчатку можно завербоваться, где тебя еще не знают. Но от жены-то никуда не скроешься! А она у меня такая — уважает меня, пока есть за что. А случись, выгонят из колхоза, она же меня и за мужа не признает! Скажет: «Никчемный ты человек! Речи только произносил, других учил, а сам работать не умеешь. Болтун! Коробкин ты!»… Стал я осматривать хозяйство после того, как выбрали меня председателем. Пошел на птичник. Штук пятьсот кур было там. Прихожу, смотрю: стоит возле птичника что-то похожее на лошадь, скелет в коже. Стоит, расставив ноги, от ветру качается, но не падает. Должно быть, ноги закостенели на морозе так, что и упасть уже не может. Спрашиваю девчат-птичниц: «Что это у вас такое?» Они замялись. «Да вот дали нам еще при старом председателе на птичню лошадь». — «Для чего дали?» — «Воду возить, корма». Обошел я этот экспонат со всех сторон, посмотрел — почти уже и не дышит, по глазам только можно заметить, что живая лошадь, чуть мигает веками. «Ой, врете, говорю, девчата! Что на ней можно возить? А где же ваша сбруя, повозка?» Признались они. Дали им эту выбракованную лошадь, чтоб они ее убили — у них и ружье было на птичнике — и сварили мясо для кур, а им страшно ее убивать, ждут, пока сама издохнет. Две недели уже не кормят и не поят ее, а она все стоит. Пристрелил я ее. Спрашиваю: «А еще какие корма есть?» — «Да вот там привезли с мельницы два мешка отходов — одна пыль». Вот, думаю, так мы, районные организации, и планировали развитие подсобных отраслей в колхозах! Обязательно имей птицеферму на столько-то кур! А чем кормить? Потом посмотрел поголовье свиней. Страшные были свиньи! Зайдешь в свинарник — мечутся, голодные, как тигры в клетках. Станут на задние ноги, положат рыла на дверцы и орут. Того и гляди какая-нибудь за ухо тебя хватит! Сделали мы расчет, каких маток оставить на племя, сколько молодняка сберечь для роста поголовья, а сколько можно сейчас откормить и продать, чтоб и госпоставки покрыть, и на базаре, может, поторговать. Отобрали группу. А кормов у нас уже немножко завелось. Вот Христофор Данилыч помог, навозил нам эмтээсовскими машинами жома с сахзавода, выпросили у Опёнкина заимообразно сто центнеров ячменя. Золотухин пообещал нам картошки до нового урожая. Стали кормить свиней. И тут вдруг среди зимы ураганом сорвало крышу с свинарника. Там и крыша была вся в дырьях, гнилые стропила того и гляди рухнут, а тут совсем снесло, начисто. Вот в ту ночь-то мне и посыпало голову пеплом. Снег валит, морозы тридцать градусов, а свиньи под открытым небом. Законно ли, незаконно сделали мы, не знаю, но другого выхода не было: роздали свиней для откорма колхозникам по дворам. Вот тебе три головы, вот корма по нашей норме, чего не хватает — добавь, откормишь до такого-то веса — получай себе одну свинью, а две в колхоз. Больше, конечно, мы так делать не будем, но что можно было другого придумать? За трудодни никто не соглашался кормить, потеряли люди веру в трудодень. Пришлось заплатить свининой. Все же сорок голов откормили до хорошей кондиции, отвезли на поставки и на рынок. Потом продали «Победу» — те деньги пошли на детясли. На молочной ферме стали наводить порядок, послали туда заведующим хорошего парня, комсомольца. От молока появились деньжата. Прошлогоднюю коноплю довели до ума, продали хоть не первым сортом, но все же — деньги. Покопался в бухгалтерии — обнаружил дебиторов; тот должен колхозу за работу наших людей на элеваторе, тот сено для своей организации косил на наших лугах. Ну-ка, друзья, платите, не доводите дело до суда. Так и пошло и пошло. И крупные суммы, и по мелочам. Теперь уж редкий день обходится, чтоб не было поступлений в кассу. Можно уже как-то дышать. Иной раз даже и не поймешь, откуда берутся деньги. Капают и капают!..