С отцами вместе - Николай Ященко

В классе вдруг стало тихо-тихо. Все смотрели на приезжего парня в кожаной тужурке — кто с удивлением, кто с состраданием. Митя вытер слезы холодным и жестким рукавом, окинул взглядом собрание, пытаясь улыбнуться. На душе было совсем легко.

— Дайте ему соску! — сказал Петухов.

— Да замолчи ты, подлюга!

Председатель ревкома стукнул кулаком по столу, ногой отпихнул от себя табурет. Петухов завертелся на одном месте, невпопад совал руку в рукав шубы.

— Мужики! — загремел сильным голосом председатель. — Видали рабочие слезы?! Это же сама правда говорила. Чего человек не сказал, то слезами вылилось! Я так понимаю…

Митя сел окончательно успокоенный. До этой минуты спорили одни приезжие, теперь в разговор ввязался свой, черемховский. На партах зашевелились, головы закачались, свой-то оратор больше за живое задел. Петухов засопел, запахнул шубу, будто собрался уходить. Встал и Химоза.

— А вы докажите эту правду! — вызывающе крикнул он.

— Правду не спрячешь! — ответил председатель. — Кто в тюрьмах гнил? Мы! Кто на фронтах гиб? Мы, а не вы!

— В точку сказано! — похвалил кто-то председателя. Видно, здесь его уважали.

— Правду не трудно доказать! — председатель показал на Петухова. — Тут осиновский кулак живот свой показывал. Я, дескать, не толстопузый. Брюхо, верно, не толстое, да не в нем причина. Карманы у Петухова толстые, сундуки и амбары пузатые.

— Справный крестьянин! — выкрикнул Химоза, подделываясь под деревенский говор.

Сейчас же на него ополчился председатель.

— Ты под меня клин не подбивай, я лучше знаю, какие бывают крестьяне!.. Ты ученый, говоришь сладко и свободно, а кто тебе свободу дал? Я да вот он! — председатель положил руку на Митино плечо. — Далеко ты от нас стоишь, а большевики рядом с нами, они знакомее!..

Химоза снял пенсне, дохнул на стекла и стал протирать их носовым платком, слепо щурясь на окружающих. Парень в японском кителе показал ему кукиш.

— А это видишь?

Вокруг захохотали. Химоза нацепил пенсне и бросил совсем городское слово:

— Демагогия!

— Ей-богу, не знаю, что это такое, — засмеялся председатель, — может, ругательство, только я правду доказал: Петухов коренником в упряжке бежит, а ты у него пристяжка… Или так скажем: Петухов кукарекает, а ты ему подпеваешь… Мы вас обоих не звали. У товарища Мокина на руках мандат от уезда, а вы нахалом нагрянули, неизвестно от кого…

Председатель помолчал и добавил резко:

— В общем, вот что… Вам сказать или вы так поймете? Вас послать… или вы сами уйдете?

Собрание одобрительно зашумело. Химоза старался перекричать других:

— По конституции Дэ-вэ-эр каждый гражданин имеет право свободно…

Ему не дал договорить парень в японском кителе, он вертелся перед Химозой и балагурил:

— Знаем мы вас, были вы у нас, после вас самовар пропал у нас. После этого приглашай вас еще раз…

Наступая на ноги черемховцам, вспотевший Петухов напролом пошел к дверям. Химоза надел шапку задом наперед и, что-то выкрикивая, тоже заторопился к выходу. В классе началась возня, захлопали крышки парт, десятка полтора мужиков покидали собрание.

Пришлось Мите выступить вторично. Без тетрадки он говорил о задачах комсомола Дальневосточной республики.

Ночевал Митя у председателя ревкома. Ему постелили в передней комнате на широкой и длинной скамье. Спать не хотелось. Прошедшее собрание Митя припомнил во всех деталях. «Как это я разревелся. Не узнали бы ребята на станции и Аннушка…» Успокаивало другое — в Черемхово создана ячейка, записалось девять человек… Побывать еще в одной деревне и — домой…

Где-то на улицах лаяли собаки… Митя знал, что Петухов и Химоза уже уехали. «Вдруг эти гады вздумают остановиться в Каменке? Там всех подомнут под себя…»

В углу перед божницей горела лампадка. Огонек мигал в темноте, как далекая звездочка на небе. Под картинами, которыми была оклеена вся стена, шуршали тараканы. «Однако, в Осиновку я заеду», — подумал Митя засыпая…

Глава двадцатая

С Митей что-то случилось

Домой Митя приехал усталый, но, несмотря на уговоры матери, сразу же отправился в депо. На станции, как и во всем поселке, гуляла метель. Вдоль рельсов, вровень с ними намело снежные дюны. С деревьев и крыш казенных зданий срывалась и кружилась в воздухе белая пыль. Ветер трепал космы паровозного дыма. Митя шел к закопченным корпусам, растаптывая на междупутьях свежие сугробики. У дверей механического цеха остановился. Заходить в депо он побаивался. Время, правда, было позднее, но мастеровые могли остаться вечеровать, то есть работать сверхурочно после гудка. Возможно, Федя-большевичок еще не ушел, попади ему на глаза — начнет допекать расспросами про Анну. И торчать на улице тоже нет смысла. Пока Митя путешествовал по-деревням, паровоз стоял на промывочном ремонте, надо же узнать, когда его выдадут под поезд. Есть другой вход прямо в промывочный цех, но обходить корпус не хотелось, и Митя дернул за дверную скобу. Его обдало знакомым грохотом… Федя склонился над тисами. Прячась за высокие ящики с инструментами, Митя быстро прошмыгнул дальше, свернул в цех промывки. От мастера узнал, что паровоз будет готов ночью, значит, раньше утра в поездку не вызовут, можно сходить к Блохину. В парткоме его, пожалуй, нет, да и говорить с ним при свидетелях не хотелось бы… «Пойду на квартиру — Иван Иванович не прогонит».

Немного сутулый, в жилетке и коротко обрезанных валенках-опорках, Блохин встретил Митю приветливо. Помогая ему в коридоре снять шинель, сказал, что жена ушла в Заречье проведать внучат, он домовничает один и только что дочитал толстую тетрадь под названием «Это многих славный путь» — сочинения восьмиклассников о героях, взятых из жизни.

— Складно пишут, дьяволята. И про меня кое-что нацарапали, а вот свою учительницу, Лидию Ивановну, забыли.

Он провел Митю в маленькую, чисто прибранную комнатку, скрылся в кухне. Оттуда послышалось его ворчание:

— Велела за печкой смотреть, а дрова сырые, не горят, окаянные…

В комнате Митя почувствовал приятный лесной аромат: на круглом столе, покрытом белой вязаной скатертью, стояла стеклянная банка с пучком багульника; тепло и вода сделали свое дело: ветки покрылись яркими алыми цветами и темно-зелеными листочками. В углу — плетеная этажерка, забитая книгами, на верхней ее полочке, в металлической рамке — портрет Ленина. На стене, под стеклом — две увеличенные фотографии: на одной запечатлен молодой Блохин с короткими, закрученными усиками, на другой — его жена, на ее голове белая фата, украшенная венком из восковых цветов «После свадьбы снимались», — заключил про себя Митя.

Вернулся из кухни Блохин, убрал со стола тетрадь, сел рядом.

— Что-нибудь случилось, Митяй?

Трудно ответить. Случилось такое, что… Лучше начать издалека. Рассказывая о поездке, Митя не умолчал и о своих слезах в Черемхово. Блохин успокоил его.

— Это ничего… Слезы — вода, да иная вода дороже крови… А в Осиновке как дела?

«Откуда он знает, что я там был?» Митя замялся, а Блохин, подперев руками голову, ждал. «И чего это он спрашивает об Осиновке?» Вот тут бы и высказать все, ради чего пришел, но Митя говорил о дне труда в бывшем поповском доме, о Никишке Петухове, а об Анне и о том, что с ним случилось, ни слова не сказал. Сам того не замечая, он отщипнул от багульника листочек, размял его, понюхал.

— Хорош? — спросил Блохин и придвинул к себе банку с багулом.

— Кто? А-а… да! Ну, я пойду, Иван Иванович.

— Посиди еще, Митяй! — Блохин как-то украдкой посмотрел на фотографию жены! — Цветы меня всю жизнь преследуют…

Странный какой-то этот Иван Иванович. Ни с того, ни с сего начал рассказывать о себе, весь оживился, глаза его заблестели. Мите казалось, что перед ним не пожилой, уже седеющий человек, а тот молодец с закрученными усиками, который фотографировался в тысяча восемьсот каком-то году.

«Удалым был дядя Ваня, но и мурцовки хлебнул в жизни немало», — думал Митя, слушая Блохина…

На одной железнодорожной станции близ Байкала полиция арестовала группу рабочих, устроивших в лесу маевку. Среди них был юноша Иван Блохин. До отправки в город всех арестованных держали в каталажке. Родственники приносили им еду, одежду, у Ивана родных не было, и он ничего не ждал. Беспокоило одно — как отнесется к его аресту девушка, с которой он дружил два года и которую считал своей невестой. Беда могла испугать ее… Когда арестантов загоняли в вагон с решетками на окнах, Ивану передали домашнюю красную лилию (полевых цветов еще не было). Лилия воодушевила парня, ведь красный цвет означает любовь… Отсидел в тюрьме короткий срок, приехал обратно на станцию. Девушка встретила его букетом красных саранок. Скоро они поженились. А еще через пару месяцев Ивана Блохина арестовали за распространение революционных прокламаций. Тюрьма разлучила молодоженов на три года. Ехал домой с тревогой на сердце… Молодая жена вышла к поезду. Одной рукой вела сына-карапуза, в другой держала букет цветов… В тысяча девятьсот пятом году Блохин участвовал в вооруженном восстании против царского строя. Военно-полевой суд приговорил его к каторжным работам. Повидать семью довелось только весной тысяча девятьсот семнадцатого года. К его груди припала жена с букетом цветов в руках.