Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Речь Лукулла была встречена криками, среди которых были и бранные слова в адрес Клодия.

Следующим свидетелем выступал Цицерон. Уверенно взойдя к судьям, он начал своим красивым, хорошо поставленным голосом:

— Я хочу спросить вас — кончатся когда-нибудь эти бесконечные процессы? Я хочу спросить судей — когда, наконец, будет торжество юстиции и справедливости, ибо многие сегодня хотят видеть в суде справедливость? Я хочу спросить богов — когда они, наконец, покарают нечестивца, виновного в святотатстве? Я хочу спросить римлян — достоин ли этот человек находиться здесь, среди нас?

Цицерон эффектным движением левой руки показал на Клодия, словно подчеркивая ничтожество этого типа.

Клодий кусал в бешенстве свои губы, но молчал, выслушивая все оскорбления.

— Ты, — продолжал Цицерон, — не только виновен в святотатстве и прелюбодеянии. Ты виновен также в обмане, ибо нагло лжешь, обманывая судей и римский народ, утверждая, что тебя не было в тот день в городе.

— Я — Марк Туллий Цицерон — свидетельствую, что именно ты, Публий Клодий Пульхр, был в тот день у меня дома, когда заходил ко мне вместе с твоим распутным приятелем по совместным оргиям Эгиютием Туллом, находящимся в моем жилище.

Толпа снова начала волноваться. Многие легионеры, охранявшие судей, начали незаметно обнажать мечи.

Рассерженные преторы принялись кричать на толпу, создавая еще больший шум и неразбериху.

Привыкший к подобным зрелищам Цицерон, чуть помолчав, продолжал:

— Святотатство Клодия не есть случай, происшедший с ним во время свидания с любимой женщиной. Это результат продуманного вызова нашим ценностям, нашему образу жизни, нашим богам и нашим законам.

Цицерон говорил по привычке еще долго, но многие судьи уже не слушали его, рассматривая толпу, стоявшую вокруг Форума.

После Цицерона был вызван Цезарь. В толпе сразу произошло еще более заметное оживление, послышались приветственные крики.

Цезарь взошел на Форум, привычно улыбаясь, в богатой, отделанной пурпуром тоге. И если расточительство и аристократизм Лукулла вызывали ненависть плебса, то щедрость и аристократизм Цезаря доставляли толпе необъяснимое удовольствие.

— Гай Юлий Цезарь, — строго спросил Агенобарб, — что ты можешь сказать по делу о святотатстве Публия Клодия Пульхра?

— Ничего, меня не было в доме этой ночью, — невозмутимо ответил Цезарь.

В толпе послышался громкий смех. Агенобарб рассердился.

— Ты выступаешь свидетелем на судебном процессе, — напомнил он Цезарю, — что ты можешь рассказать мне о происшедших событиях в твоем доме?

— Я не знаю, был ли там действительно Клодий или его не было, — уклончиво ответил Цезарь, — многие говорят, что был. Но его лица никто не видел. Мне трудно что-либо сказать.

— Во имя Юпитера, — разозлился Агенобарб, — и это все?

— Да, — кивнул Цезарь, — я могу идти?

Председательствующий на суде наклонил голову, и Цезарь, повернувшись, уже сделал три шага, когда опомнившийся Агенобарб закричал:

— Но почему ты развелся с женой?

Толпа стихла.

Цезарь остановился. Судьи смотрели на него, все пятьдесят шесть пар глаз напряженно следили за ним. Клодий облизал пересохшие губы.

Переглянулись Цицерон и Лукулл.

— Потому, — почти в абсолютной тишине ответил Цезарь, — что на мою жену не должна падать даже тень подозрения.[145] Жена Цезаря должна быть выше всяких наветов.

И сошел вниз. В тишине раздался четкий звук его сандалий-солеа. Площадь потрясли оглушительные, радостные крики. Здесь было даже не столько ликование за Клодия, сколько восхищение и восторг великолепным ответом Цезаря, мгновенно ставшим нарицательным.

После этого выступления вызывали еще пять человек. Среди них были известные всему городу римляне-оптиматы. Не сговариваясь, они одинаково обвиняли Клодия во всех смертных грехах, но это уже не могло отразиться на настроениях толпы, окончательно принявшей сторону своего любимца. Даже гневное выступление Катула не смогло изменить общего настроя толпы.

Голосование началось под вечер. Итоги подсчитывали так медленно, что встревоженный Цицерон подошел к преторам Гаю Глабриону и Лентулу Спинтеру, наблюдавшим за подсчетом голосов.

— Что случилось? — тихо спросил он у Спинтера. — Почему так долго?

— Многие судьи поставили неразборчивые подписи, не решаясь осудить Клодия, — сквозь зубы произнес претор.

Цицерон все понял, но, не показав явного огорчения, отошел к трибуне свидетелей.

Через некоторое время претор Гай Глабрион объявил решение суда. За осуждение Клодия высказалось двадцать пять судей. Против — тридцать один. Неразборчивая подпись традиционно считалась высказыванием судьи против осуждения.

Толпа дико зашумела в радостном восторге. Многие бросились поздравлять Клодия.

Катул, подойдя к судьям, гневно сказал:

— Правильно поступили вы, потребовав себе для безопасности стражу, вы боялись, как бы кто-нибудь не отнял у вас полученных денег.[146]

Уже сходя с Форума, Цицерон встретился глазами с Клодием, который находился в тесном кольце своих поклонников.

— Вот видишь, — закричал ему Клодий, — судьи поверили мне больше, чем вашим измышлениям.

Цицерон посмотрел на него и очень громко произнес:

— Но ведь мне поверили двадцать пять судей, ибо столько было их, осудивших тебя, тебе не поверили тридцать, так как они оправдали тебя не раньше, как взяв деньги?[147]

Глава XLI

Ибо и пророк и священник — лицемерны: даже в доме Моем я нашел нечестие их, говорит Господь.

Едва завершился процесс над Клодием, как Цезарь, оставив Рим, выехал, наконец, в Испанию для выполнения своих обязанностей пропретора.

Неизбежный спад эмоций, так бурно проявившихся на процессе Клодия, установил относительное затишье в столице республики. Баланс интересов не нарушили даже состоявшиеся выборы консулов. Кандидат оптиматов, уже достаточно пожилой Квинт Цецилий Метелл Целер, прошел в консулы Рима на будущий год. Вторым консулом был выбран Луций Афраний. Несмотря на серьезные препятствия сенатской партии, Помпею удалось провести своего ставленника. Его поддержали не только помпеянцы, но и большинство популяров, видя в нем реальную оппозицию сенатской партии.

Одним из городских преторов на будущий год был избран Гай Октавий.

Немолодому уже Октавию очень помог на выборах его тесть Марк Аттий Бальб, который был одновременно и родственником Помпея.

Гай Октавий к тому времени успел зарекомендовать себя в Риме как честный и мужественный человек. Имеющий троих детей, он был хорошим отцом и достойным гражданином. Старшая дочь Октавия была от рано умершей первой жены Анархии. Двое других — Октавия-младшая и Октавиан — были от племянницы Цезаря Атии. В момент избрания Октавия будущему императору Рима исполнилось всего три года.

Юлия, дочь Цезаря и двоюродная сестра Атии, любила приходить в дом к родственникам, чтобы поиграть с маленькими детьми. Ей шел уже двадцать второй год, а для римлянок, выходивших замуж в четырнадцать-пятнадцать лет, это был почти предельный возраст.

Ее бабушка Аврелия, не любившая своего зятя Марка Аттия Бальба, происходившего из знатной сенаторской семьи Бальбов из Ариции, тем не менее благосклонно относилась к мужу своей внучки Гаю Октавию, происходившему из плебейского рода Октавиев.

Последняя ступень в римской иерархической лестнице — должность претора — давала Октавию неплохие шансы попытаться через два года выставить свою кандидатуру на консульских выборах и добиться успеха.

Атия приняла Юлию в атрии, где по краям имплювия[148] были посажены цветы, привезенные ее отцом Бальбом из Азии. Кормилица увела детей во внутренние покои, и молодые женщины, оставшиеся вдвоем, удобно расположились в относительной прохладе атрия.

— Я рада тебя видеть, Юлия, — улыбалась Атия, — ты давно не заходила в наш дом.

— Не так давно, — возразила Юлия, — на консуналиях[149] мы виделись с тобой.

— С тех пор прошло уже пять дней. Вчера мы отмечали с детьми праздники опикалий,[150] а завтра пойдем к Тибру на волтурналии.[151]

— Ты возьмешь обоих детей?

— Конечно. Октавиан уже все понимает. Вчера он принял участие в обряде жертвоприношения богине. Он помогал отцу держать нож.

— Я очень люблю твоего сына. Помнишь, жрец Пакувий говорил о его власти над всем миром?

— Помню, — засмеялась Атия, — но, согласно предсказаниям, власть ему должен передать твой отец.

— А я в это верю, — тихо сказала девушка, — в нем есть что-то божественное.

— Ты слышала, что случилось в Альпах? — спросила Атия. — Когда друзья Цезаря въехали в маленький варварский город, они стали смеяться, расспрашивая Цезаря — есть ли здесь раздоры и споры из-за должностей различных магистратур. Но твой отец очень серьезно ответил, что предпочел бы быть первым там, чем вторым в Риме.