Огненный всадник - Михаил Голденков

Поклонский слал листы царю с просьбой о помощи, расписывая ужасы и жестокости поляков на берегах Березины и Днепра. «Ляхи… крестьян православной веры в двух местах, в Бобруйску и в Свислочи, по той стороне высекли», — царапал пером по бумаге Поклонский вечером 23 сентября. В этих строках, как в прозрачной воде Днепра, отражался трясущийся, как осиновый лист, Поклонский, не смеющий носа высунуть за стены города. За городским валом правили бал литвин-ские хоругви и партизаны, коих могилевский пан и называл в своих посланиях ляхами. Но пуще смерти он боялся даже не ляхов, которых в округе Могилева не было практически ни одного человека, и даже не отрядов Кмитича и Гонсевского, а вчерашних мирных крестьян, нападавших на обозы и посты, в плен никого не берущих и не знавших пощады к захватчикам и изменникам. Повстанцы подняли голову в жнивне, месяце, когда сам Бог велел собирать урожай. Но вместо урожая многим литвинам приходилось собирать свои пожитки и бежать. Другие брали в руки не косы, а пищали и бердыши. Даже православные крестьяне, чувствовавшие себя в безопасности в первые дни прихода московского войска, теперь переделывали косы в пики и присоединялись к своим братьям лютеранам и католикам, скрывающимся в лесах.

Казаки, стрельцы, татары и немецкие наемники грабили всех — у успевших накосить сено его забирали для нужд своих конюшен, у имевших достаточно хлеба его забирали для солдат, у запасливых на винные погреба забирали все вино и пили как в последний день… Для некоторых этот последний день и наступал. Московским ратникам не было дела до царских указов, и они беспечно продолжали наживать себе врагов среди собственных союзников все больше и больше с каждым днем. И все чаще и чаще натыкались захватчики на своих повешенных товарищей, на их тела с отрубленными головами, на порубленных саблей в кровавую кашу, с вилами в животе… Все теснее и теснее испуганно жались оккупанты в захваченных крепостях, боясь выезжать на проселочные дороги, в соседние деревни и хутора. Из-за каждого дерева, каждого куста, из окна каждой хаты мог прозвучать выстрел, вылететь стрела, выскочить пешая или конная хоругвь литвинов…

Но армия Радзивилла пока еще не могла ничего поделать с захватившими страну ордами. Словно крохотный челн во время морского шторма, металось маленькое войско Литвы от города к городу, не в силах противостоять многочисленному врагу. О найме войска за границей не могло быть и речи — к лету 1655 года Речь Посполитая вместо запланированных двух миллионов злотых от сбора налогов соберет лишь двести тысяч. Из Польши на помощь никто не спешил, напротив, сейм тормозил выборы великого гетмана, а стало быть, задерживалось и посполитое рушение — мобилизация шляхты. Тем не менее, Януш Радзивилл был в конце концов утвержден великим гетманом. И пусть многим казалось, что в Литву пришел Апокалипсис, Всемирный потоп, грозя оставить от русской Атлантиды лишь несколько маленьких островков, к гетману потянулись люди. Армия увеличилась до 20 ООО человек. Януш Радзивилл после бегства из-под Шепелевичей залечивал рану и набирался сил. Кмитич, в отличие от многих не терявший оптимизма, сейчас, казалось, чувствовал крылья за спиной, громя один за другим фуражные обозы московитов, нападая на их посты и разъезды. Гетман присвоил ему звание полковника, и вот-вот враг будет разбит и побежит без оглядки. Впрочем, молодой полковник пока что очень сильно торопил события.

Глава 19 ß сугробах

Оршанский дуб Див не обманул Кмитича. Зима выдалась снежной и морозной. На Коляды, к 25 декабря, под деревьями уже лежали глубокие и чистые сугробы, куда можно было провалиться ногой по самый пах. Белой густой пеленой укрылись луга и поля, крыши домов, деревья, дороги… Как любил это время года Кмитич! Любил с детства бродить с луком по лесным тропинкам, над которыми кружевными белыми арками согнулись под тяжестью инея стволы молодых елей, изучать трассеры заячьих следов, определять, где бегали, а где взлетали тетерева, оставив на снегу росчерк своих крыльев. А как красиво играет солнце на снегу желтыми, голубыми, лиловыми и оранжевыми бликами! И снег уже никогда не казался ему просто белым скоплением мириадов снежинок. Снег… Он покрыл развалины и руины городов и деревень, по которым смерчем прошлась война. Снег скрыл неубранную рожь, непохороненные тела, брошенное оружие. Снег словно вверг Землю в другой мир, смывая кровь, пряча грехи всего года. Мороз… 1654 год заканчивался трескучим, словно залпы мушкетов, морозом. Мороз сковал льдом реки, озера и движение московитского войска. И гетман Януш Радзивилл решил действовать — отвоевать Могилев.

Пока же литвинская армия расквартировалась невдалеке от города. Кмитич даже не помнил названия своей деревни, маленькой православной вески — населенные пункты менялись для него ежедневно, порой по несколько раз за сутки.

На самое Рождество Кмитич получил сразу два подарка — приезд Михала Радзивилла с хоругвию и словно послание из другого мира: письмо от Филиппа Обуховича. Боже! Смоленск, Маришка, свадьба, оборона, вылазки… Как давно это было! Кажется, все изменилось с той поры. Кмитич жадно заглатывал ровный почерк смоленского воеводы. Не лишенный литературного дара, Обухович на трех листах красочно расписал последний штурм города царем, переговоры, сдачу города. Кмитич так увлекся чтением, что даже пожалел, что сам не присутствовал в Смоленске при всех этих событиях, словно речь шла о веселом приключении. Но воевода и опечалил Кмитича известием, что на него подали в суд за якобы добровольную сдачу города царю. Некий пан Цыприян Ко-муняка якобы от лица простого народа написал воеводе лист, обвинительный памфлет — «Лепей было, пане Филипе, сидеть тебе в липе» — мол, «а што мы, дурные, в кожухах семь лет Смолинска добывали, то вы, мудрые, в особолях за четерна-цаць недель оддали». «Ты же знаешь, что это не так, — писал Обухович, — и я тебе нарочно так подробно все описал, чтобы ты убедился, чего эти четырнадцать недель мне стоили. Знаю, почти уверен, что под личиной этого писаки Комуня-ки скрывается кто-то из окружения Храповицкого, которого гетман за бегство из Смоленска арестовал. И мне придется теперь оправдываться на суде в Варшаве. В твоем лице хочу найти надежного свидетеля. ПриеДь в Варшаву, если сможешь, на суд. Возможно, увидишь Боноллиуса…»

При упоминании имени виленского инженера Кмитич улыбнулся. Этот столичный франт глубоко запал ему в душу. Его советы и замечания, которые порой игнорировал Кмитич или же которые находил смешными, оказывались весьма и весьма полезными в будущем. Так, полковник Кмитич уже отращивал волосы по совету Боноллиуса. Он быстро вспомнил об этом совете, когда узнал, как погиб Сулима на берегу Ослинки, запутавшись саблей в длинных локонах француза. И, конечно же, Кмитич горел от нетерпения узнать, как там его Маришка и где она сейчас. Хотя… и это его даже несколько обеспокоило — желал этого не так страстно, как хотелось бы ему самому. Те ли чувства он испытывал, когда влюбился в сестру Михала Иоанну? Вот там была настоящая любовь, переживания, слезы и желание умереть без любимой! Обухович словно читал мысли Кмитича. «Ты, наверное, желаешь узнать, как твоя жена Мария Злотей? Она, слава Богу, жива и здорова. Она осталась в Смоленске, не пожелав ехать с нами. Точнее, не пожелал этого ее отец, а она, похоже, во всем ему послушна. Объяснили они свое нежелание ехать со мной не столько опасностью предприятия, сколько незнанием, жив ты или нет. Но я знаю: ты жив. Не будь к ней строг, она молода и не привыкла жить своим умом, несмотря на то, что уже замужняя женщина. Но как бы там ни было, а теперь ты вроде как бобыль — жена твоя в царском лагере, а ты в противоположном. Конечно, я бы мог все списать на ее молодость и наивность, но вот рядом с нами покинула Смоленск такая же молодая девушка, которую я и раньше видел на стене. Хотя она не замужем («Елена», — подумал Кмитич, почему-то обрадовавшись)… Одни могут, а иные — нет. Бог ей судья. Ты мне почти в сыновья годишься, поэтому просто хочу дать тебе совет как старший товарищ, как отец сыну: не заслуживаешь ты такого к себе отношения…»